ИСПОЛНИТЕЛЬСКОЕ ИСКУССТВО

В. БОГДАНОВ-БЕРЕЗОВСКИЙ

А. АРОНОВ

Ю. ВОЛКОВ

В. Богданов-Березовский

Владимир Софроницкий

Мягкий, но сильный удар волны о прибрежные камни. И за ним замедленный разлет брызг. Пауза. Новый удар. И дальше — зыбь, переливы искрящихся солнечных «зайчиков» на водной поверхности, вечно колышущейся, непрестанно звучащей...

...Стихию моря, как бы олицетворяющую собою прообраз бытия с его ни на миг не прекращающимся движением и постоянной изменяемостью форм и очертаний, рисовал Софроницкий во Второй сонате Скрябина. В первой части ото был широкий лирический пейзаж, отнюдь, однако, не идиллический, хотя и насыщенный эпизодами неги и безмятежности. В «многоструйной» фигурации, охватывающей все регистры инструмента, чувствовались ласка и улыбка моря. Но внезапно перед мысленным взором вставало и его грозное лицо: наступали «теневые» эпизоды, теснились тяжелые аккорды в триолях, звучность нарастала, достигая fortissimo.

Игра стихии еще шире и полнее раскрывалась пианистом во второй части — Presto — с его бурно клокочущим ритмом, широкими волевыми порывами динамических нарастаний и привольной мелодией «песни меря» в среднем эпизоде.

За вдохновенной картиной моря, стоящей лучших полотен Айвазовского, все время, однако, ощущался другой мир, психологический, говоривший о мятежной стихии духовной жизни человека. И это в полной мере отвечало замыслу композитора¹.

_________

Глава из книги «Встречи», подготовляемой к выпуску издательством «Искусство». Печатается с сокращениями.

¹ «Помню, как папа писал эту сонату в Генуе, — рассказывала мне жена Софроницкого, Елена Александровна Скрябина, Ляля Скрябина, как мы ее называли, — я была еще совсем маленькой. Помню все урывками, отдельными деталями. Но эти отдельные детали отчетливы и ясны. Застекленная терраса, выходящая на море. Итальянская весна. Само море, залитое солнеч-

Скрябин был «первой любовью» Софроницкого. При последующем появлении новых художественных увлечений и привязанностей эта любовь никогда в нем не угасала. С годами, в особенности в последних своих выступлениях, Софроницкий играл Скрябина и меньше, и реже. Но любил его по-прежнему горячо, кровью сердца, как что-то заветное, свое, глубоко родственное собственной творческой натуре. В сущности, он и вошел в большую концертную жизнь как «скрябинист», хотя уже тогда, в молодые годы, с неменьшей долей «авторизации» играл и Шумана, и Шопена, и Листа, и Метнера, и Прокофьева¹.

До моего знакомства с Софроницким я слышал несколько крупных пианистов: Зилоти, Барера, Ахрона, Бориса Захарова. Каждый из них впечатлял по-своему. Слушая их, я то наслаждался звуком, то поражался техникой, то обращал внимание на фразировку. Все это были как бы составные элементы музыки, а нередко только части музыки, а именно — пианизма. У Софроницкого же я услышал самую музыку и, слушая, не мог заставить себя расчленить общее впечатление, думать только о звуке, фразировке или технике. Я впитывал звучащее целое, напоенное мыслью и чувством. Казалось, он не играл выученные произведения, а повествовал звуками. Говорил ими со всей сердечностью интонации, как бы обращенной к близкому другу. Фразировка его была естественной, разговорной, так же, как и ритм — порывистый, свободный, нигде и ни в чем не стесняемый метрической сеткой. Импульсивными и непроизвольными были его агогика и динамика.

Удивительно, что уже на первом своем Кlаvierabend’e, данном еще «на положении студента» (концерт из произведений Скрябина был объявлен в апреле 1920 года в Малом зале консерватории в ознаменование пятилетия со дня смерти композитора), Софроницкий с одинаковым проникновением в дух и характер музыки раскрывал произведения, самые различные по времени написания. В ранних этюдах соч. 8 и прелюдиях соч. 11, где еще ощутимо брожение формирующегося стиля Скрябина, он трогал свежестью лирики, какими-то «отроческими» нотами. В поэмах соч. 32, Вальсе, Четвертой сонате, этюдах соч. 42 преобладала лучезарность, восторженность звучания, воплощавшая радость бытия. Наконец, в сочинениях последнего периода пианист подчеркивал философские черты Скрябина-мыслителя; в звуковых образах и формах они выступали четче и полней, нежели в туманных, теософски окрашенных словесных формулировках композитора.

Успех концерта был громадным и единодушным. Все чувствовали: произошло событие — состоялось рождение художника большой самобытности.

Софроницкий раскланивался застенчиво и скромно, сначала не выходя на середину эстрады, стоя почти возле самой двери, ведущей в артистическую. Нахлынувшая к эстраде молодежь восторженно вызывала его, выкрикивая названия «заказываемых» произведений. И он снова и снова подходил к роялю и много играл «лицом к лицу» с публикой, заполнившей проходы между стульями.

Впоследствии я не раз замечал, что он особенно любил выступать в сравнительно небольших помещениях, где между ним и слушателями создавалась атмосфера музицирования, по-видимому необходимая пианисту для «беседы с музами».

Разумеется, он прекрасно играл и в больших залах с тысячной аудиторией. Но такого рода выступления любил меньше, шел на них неохотно, нередко переносил их, ибо всякий раз ему приходилось делать некое насилие над собой,

_________

ным светом, непрерывно мигающее ослепительными блестками, всплески зыби. И папа, играющий, импровизирующий, купающийся в звуках. Для меня звучание Второй сонаты неразрывно связано с воспоминаниями раннего детства, даже младенчества, и со зрительными впечатлениями просторов Генуэзского залива и благодатного, призрачного весеннего воздуха северной Италии».

¹ Мне представляется, что женитьба Софроницкого на старшей дочери Скрябина — Елене Александровне, хрупкой блондинке с тонкими чертами лица, чуть вздернутым носиком и приветливыми, смеющимися карими глазами (что очень напоминало ее отца — для полного сходства, казалось, не хватало только усов и крахмального воротничка), — эта женитьба, совпавшая с консерваторским выпуском, также была озарена преклонением молодого пианиста. Молодая чета была очень привлекательна и трогательна. Оба были совсем юны, хороши собою, казались неразлучными, появляясь всюду вместе. Трогательным было и отношение к ним Александра Константиновича Глазунова, их «посаженого отца», приютившего «молодых» в своей обширной квартире в первые месяцы брака. Глазунов глубоко чтил память о Скрябине, с которым его связывали узы творческой дружбы, и заботливо опекал его дочерей. К Софроницкому, любимому ученику Леонида Владимировича Николаева, он относился с дружески поощрительным чувством, ценя исключительность его дарования и гордясь им как одним из лучших питомцев консерватории.

технике. Я впитывал звучащее целое, напоенное мыслью и чувством. Казалось, он не играл выученные произведения, а повествовал звуками. Г’оворил ими со всей сердечностью интонации, как бы обращенной к близкому другу. Фразировка его была естественной, разговорной, так же, как и ритм — порывистый, свободный, нигде и ни в чем не стесняемый метрической сеткой. Импульсивными и непроизвольными были его агогика и динамика. Удивительно, что уже на первом своем К1аvierabend’e, данном еще «на положении студента» (концерт из произведений Скрябина был объявлен в апреле 1920 года в Малом зале консерватории в ознаменование пятилетия со дня смерти композитора), Софроницкий с одинаковым проникновением в дух и характер музыки раскрывал произведения, самые различные по времени написания. В ранних этюдах соч. 8 и прелюдиях соч. 11, где еще ощутимо брожение формирующегося стиля Скрябина, он трогал свежестью лирики, какими-то «отроческими» нотами. В поэмах соч. 32, Вальсе, Четвертой сонате, этюдах соч. 42 преобладала лучезарность, восторженность звучания, воплощавшая радость бытия. Наконец, в сочинениях последнего периода пианист подчеркивал философские черты Скрябина-мыслителя; в звуковых образах и формах они выступали четче и полней, нежели в туманных, теософски окрашенных словесных формулировках композитора. Успех концерта был громадным и единодушным. Все чувствовали: произошло событие — со

стоялось рождение художника большой самобытности.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

ИСПОЛНИТЕЛЬСКОЕ ИСКУССТВО

В. Богданов-Березовский

Владимир Софроницкий

Содержание