Выпуск № 3 (316) | 1965 - страница 16

зрачная оркестровка, вызывающая в памяти страницы музыки классицизма, чудесная игра тембральных красок, которая, оказывается, достижима и в скромном струнном составе, заставляет слушать с неослабевающим интересом.

Она очень пикантна по гармоническому языку, эта часть, и пикантность достигается, как почти всегда у Мирзояна, не броскостью гармонических «пятен» и диссонирующих вертикалей, а свободным развертыванием горизонталей: пока одна из групп ведет прихотливый рисунок, в других голосах идет «своя жизнь» — отдельные звуки или гибкая самостоятельная линия вносят в ткань неожиданную остроту.

В этой части есть своя «изюминка» — колоритно найденное звучание детской песенки, напоминающее пение хора с закрытым ртом (мелодия первых скрипок флажолетами на фоне трелей альтов divisi con sordini и вторых скрипок). И кончается она необычно: остинатная ритмическая фигура звучит все тише (в конце лишь одна скрипка), и остается только вопросительно повисшая септима.

В эту недосказанность вносят определенность аккорды вступления. От акварельности образов Allegretto они возвращают к проблематике первой части. Смысловые арки в симфонии вообще очень рельефны (первая — третья части, вторая — четвертая). Но драматизм первой сменяется в третьей лирической, с нотками скорби, задумчивостью.

Эта часть свободна по структуре (она состоит, в сущности, из двух — Adagio и Allegro risoluto) и в целом очень динамична. Легко обособляющиеся интонационные ячейки основной мелодии сразу вычленяются и становятся основой полифонической и динамической разработки. Во второй же половине части особенно властно и особенно настойчиво, тревожно звучат удары из вступления. Общая атмосфера тревоги «подогревается» и взволнованными репетициями: их подготовило предшествующее триольное движение. К концу наступает успокоение, но успокоение относительное, колорит все еще остается напряженным, и в самом конце вдруг неожиданный динамический взрыв приводит к финалу.

При всей своей выразительности третья часть кажется все же менее гармоничной по своему облику. Может быть, должна она была быть лаконичней; может быть, эмоциональный и смысловой заряд темы не настолько весом, чтобы обеспечить истинно значительное развитие.

Аккорды вступления открывают и финал, но теперь в них ничего не осталось от тревоги, напряженности. Здесь это настойчивый призыв ко вниманию, к тому, что сейчас пронесется перед вами в стремительных танцевальных ритмах Allegro vivo. В мелькающих образах мы узнаем интонации предыдущих частей. Они переосмысливаются, полностью подчиняясь власти вихревого движения...

Отзвучали последние аккорды, закончилась симфония, и остается удивительно радостное и светлое чувство. Были в симфонии и борьба, и драматизм, и грусть, и даже скорбь. Но над всем господствовало моцартовское начало — ясность духа, изящество мысли, гармоничность пропорций, зрелое, умное и точное мастерство. Вот уж где поистине «скорбь без отчаяния, страсть без исступления, восторг, чуждый безудержности»¹.

В симфонии Мирзояна многое наталкивает на ассоциации с неоклассицизмом. Скромность состава оркестра. Явный линеаризм мышления, отсутствие устрашающих tutti. Прозрачность партитуры в целом и филигранная отделка деталей, характерная обычно для камерных ансамблей. Значительная дань полифонии. Но при этом никакой стилизации, никакой сухости и надуманной конструктивности, часто свойственной произведениям, написанным в неоклассицистском духе. Музыка романтична, она постоянно «дышит», интонационный строй выразителен и человечен, а явный национальный «подтекст» придает мирзояновскому неоклассицизму особое очарование и своеобразие.

И некоторые выводы. А нужны ли они?

«Лучшие свидетели художника суть его произведения», — гласит известный афоризм. И сочинения Мирзояна действительно рассказывают нам о композиторе — об общем светлом колорите его мироощущения, о гармоничности натуры, о живости ума, общительности характера, душевной теплоте и даже чувстве юмора. Как уже говорилось, они раскрывают дар видеть в современном мире не только его сложность и противоречие, но и его единство; не только хаос, но и гармонию².

В этой музыке нет острого психологизма, но нет и рассудочной объективности стороннего наблюдателя. Пожалуй, более всего подходит к ее сущности такое определение, как своего рода лирическая эпичность, не исключающая романтического порыва и драматической напряженности переживаний. Этому не противоречит явное тяготение Мирзояна к строгим линиям классицизма, логической стройности конструкций.

Казалось бы, непримиримые крайности: сочный мелодизм, эмоциональная насыщенность, ладовая колоритность армянской народной мелодики и строгость, иногда до умозрительности, художественных

_________

¹ В. Брюсов. Поэзия Армении и ее единство на протяжении веков. «Армянская поэзия в переводах В. Я. Брюсова». Ереван, 1956, стр. 13.

² Об этом справедливо пишет М. Тер-Симонян в статье «В стремительном движении вперед» («Советская музыка», № 7, 1962).

норм, рожденных в искусстве иной эпохи и иного мироощущения. Но поистине неисчерпаемы возможности художника в его обращении к фольклору, и поистине неисчерпаемы грани, которые способна раскрыть перед нами национальная музыка в руках талантливого мастера. А именно таким мастером и показал себя Мирзоян. Он не чурается цитат — и городских песен, и крестьянских. Он не боится резкой трансформации фольклорных образцов. Но на всем этом своя печать, обусловленная, конечно, и чуткой восприимчивостью к искусству крупнейших современных композиторов — советских и зарубежных: Прокофьева, Шостаковича, Хачатуряна, Стравинского, Хиндемита. В том, что графичность линий, «горизонтализм» мышления — не простое следование моде, убеждает весь его творческий путь. Чуткость композитора к потребностям времени, потребностям его родной национальной культуры поразительна. Я бы сказала, что талант Мирзояна — это талант предвидения, особенность его дарования — острая прозорливость. Этим и объясняется появление драматического квартета в период господства в камерной музыке лирико-созерцательных и танцевальных образов, а «неоклассицистской» симфонии — в самый разгар увлечения психологическим симфонизмом. Судьба симфонии оказалась гораздо более благополучной, чем судьба квартета. Но в своем роде не менее примечательной. Ведь в голове и в пальцах композитора она существовала уже с 1957 года. К сожалению, это художественное предвидение было в известной мере ослаблено непростительно затянувшимся процессом окончательного завершения симфонии¹.

...И еще одно свойство мирзояновского таланта, наиболее полно проявившееся в симфонии. В сочинениях его нет ничего чрезмерного, бьющего на эффект, будоражащего слух. И тем не менее самые традиционные приемы нередко звучат свежо. В спокойном, на первый взгляд, течении музыки слух улавливает и остроту диссонантных созвучий, и жесткость — до политональности — сочетаний голосов, и неожиданность полифонических узоров. Но все это подано так просто, естественно и непринужденно, с такой, если позволена метафора, обескураживающей авторской «улыбкой», что только внимательно ознакомившись с партитурой, видишь, как много в этой музыке чувства времени и мастерства. Вероятно, и в этом сказывается та самая гармоничность, ощущение которой возникает сразу же после знакомства с произведениями Мирзояна. И, вероятно, поэтому они обладают даром и захватить воображение широких слушателей, и заинтересовать профессионалов. Вот одно из возможных решений вечной проблемы традиций и новаторства, проблемы инерции массового слуха и устремлений художника в будущее. Вот и еще одно доказательство того, что подлинное новаторство не всегда подразумевает решительную ломку установившихся понятий и норм, но всегда — активную и ищущую мысль, внимательное ухо и отзывчивое сердце. Тогда оживают традиции, переосмысливаются каноны, привычное освещается новым светом, и мы, еще не успев осмыслить, что нас поразило, говорим: «Это настоящая музыка!»

Было бы наивным утверждать, что путь, по которому идет сейчас Мирзоян, — единственный или даже главный для современной армянской музыки. В искусстве нет единственных решений, и может быть только один главный путь — развития реалистических традиций, смелых поисков и творческих дерзаний. Но каждый талантливый художник делает это по-своему. По-своему обогащает и развивает родное национальное искусство и Мирзоян, открывая перед нами еще один, неведомый ранее облик музыкальной культуры Армении.

Симфония «вывела» Мирзояна в самую широкую аудиторию. Она звучит у нас в стране и за рубежом. Она дала право предъявлять к композитору самые высокие критерии. Сейчас к нему привлечено внимание, за его планами и новыми замыслами следят. Это знак особого доверия слушателей, которое требует и особой творческой ответственности художника.

Со времени премьеры симфонии прошло уже три года. Три года, за которые мы вновь почти не слышим голоса композитора. Три года, вновь породившие — на этот раз не тревожное, но нетерпеливое ожидание: какое же значительное сочинение будет следующим? Когда оно прозвучит?

Мирзоян — требовательный к себе художник. Но, к сожалению, это не единственная причина медлительности и неравномерности (по крайней мере, до сих пор) его творческой деятельности. Иногда проявляется и некоторая беспечность по отношению к собственным замыслам. Иногда сказывается перегруженность другими обязанностями. Конечно, очень хорошо, что Эдуард Мирзоян — достойный руководитель одного из интереснейших отрядов советских композиторов. Хорошо, что он превосходный педагог и активный общественный деятель. Все это, бесспорно, помогает творчеству. Но прежде всего Мирзоян интересный и яркий художник, и именно как художника его будет оценивать время.

_________

¹ Показательно, что до симфонии для струнных Мирзоян начал другую симфонию (для полного состава), в которой слышны отголоски этой, нам знакомой. Но сочиненная первая часть так и не была записана автором.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание