Выпуск № 11 (300) | 1963 - страница 31

потливо исследовал эту проблему, готовился, о чем говорили, например, заранее выписанные на отдельные листы нотной бумаги и поставленные рядом для сравнения вокальные строчки (без текста и сопровождения) уже упомянутых песен Мусоргского.

Замечательным достоинством педагогики В. В. было умение не навязывать своего мнения ученику. Он даже любил, когда ученик спорит, сопротивляется, доказывает свою точку зрения. Споры у нас затягивались на много часов подряд, и в тех редчайших случаях, когда он оказывался побежденным, то испытывал не досаду, а радость, что выражалось во всем — в жестах, улыбке... (Улыбка его была замечательна, ею он всегда встречал ученика, приходящего на урок, и этим вызывал его на полную откровенность.) Однажды во время болезни В. В. я побывал у него дома. Сразу же завязался спор о Хемингуэе; предметом спора был его рассказ «Десять индейцев». Он утверждал, что конец рассказа: «утром, когда проснулся, он долго лежал, прежде чем вспомнил, что сердце его разбито...» — есть свидетельство легкомыслия и отсутствия глубины чувства героя; я же доказывал, что, наоборот, этим подчеркивается страшная боль первого юного горя и что здорово подмечено, что все тяжелое и неприятное обычно особенно остро вспоминается и переживается в момент пробуждения. Мы долго спорили, — кажется, В. В. согласился со мной. Когда же — в громадном большинстве случаев — первенство в споре оставалось за ним, он не торжествовал, а постепенно стихал, нарочно давая несколько «ходов» для контратаки, как бы сомневаясь в своей правоте и желая еще раз проверить себя. И здесь наступал интересный психологический момент. Ученик (говорю в данном случае о себе), чувствуя вдруг ослабление «сопротивления», вместо того чтобы перейти в контрнаступление, повинуясь какому-то внутреннему непонятному закону, начинал невольно искать дефекты в собственной логике и в конце концов опровергал уже сам себя, внутренне убежденный, что самостоятельно дошел до этого.

Безусловно, все занятия В. В. велись под знаком глубокого уважения к ученику, искренней любви и страстной заинтересованности в успехе. Но ни разу я не наблюдал ни намека на какой-нибудь «жест для себя»: мол, неудача ученика может бросить тень и на учителя! Если Виктор Владимирович и переживал неудачи своих учеников, то только потому, что плохо есть плохо, а не потому, что ему это грозило чьей-либо немилостью.

Его бескорыстие, отсутствие боязни «трудных учеников» и беспредельная любовь к делу буквально спасли меня от многих бед в консерватории. К окончанию I курса дела мои по композиции обстояли весьма плачевно: я «упрямился», «не хотел слушаться» (учился тогда не у В. В.), всюду «лез в драку»; кончилось тем, что мой педагог на экзамене отказался от меня и встал вопрос: кто же возьмет меня? Никто не хотел. Никому я в то время не доставил бы радости своим творчеством и поведением. И В. В. взял меня сам в свой класс. Причем это был не только акт жалости к «заблудшему»; после экзамена он подошел ко мне в коридоре и прямо сказал: «Я верю в вас!» После всего происшедшего это звучало не совсем правдоподобно, и я, выпустивший все «колючки», на его вопрос: «Верите ли вы в нас?» — довольно дерзко ответил: «Я верю только в себя». Как же я потом ругал себя за эти самонадеянные слова!.. У него никогда не было жесткости, ни подлинной, ни напускной. А ведь «педагогическая жесткость» — вещь довольно распространенная. Это был человек, совершенно лишенный актерства, позы. Он говорил всегда только то, что думал и чувствовал и. более того, как думал и чувствовал. В красноречии, в гладкости выражения своих мыслей В. В., быть может, уступал другим педагогам. Но зато то, что он говорил, было само проникновение.

Замечательными были теплота и человечность. Настоящая, умная и требовательная любовь к людям, отсутствие мелочности, корысти — все это сразу располагало к нему и уничтожало все препятствия для взаимного понимания. Этого же — большой человечности, теплоты — он требовал и от музыки. И считая, что в музыке возможны любые средства, неустанно подчеркивал главное, ради чего эти «любые».

Поразительна была и его скромность. Его «я» всегда было где-то на втором плане. Он никогда не иллюстрировал свои мысли собственными достижениями. Если и апеллировал когда-либо к своей биографии, то только в таком смысле: «Вы не огорчайтесь своим неудачам, у всех бывает, я тоже был молодым, тоже заблуждался в том-то и том-то; все это пройдет, я в молодости думал так же». Но никогда он не говорил нам о своей героической работе над операми «Слава» и «Сильнее смерти», никогда мы не наблюдали в нем самолюбования, хотя прекрасно знали, что этому человеку есть чем гордиться, знали о его трудной и большой жизни, о его уме, эрудиции, таланте.

Есть люди, которым доверяешь. Таким был Виктор Владимирович. Он не навязывал своего участия. Делясь с ним своими, даже сугубо личными переживаниями, не приходилось делать над собой никакого насилия, не было ощущения неловкости, было понятно, что он задает вопросы «не из праздного любопытства» (его слова), а из желания сделать лучше. И задавал такие вопросы он не часто, не был сентиментально мелочен в таких делах и сейчас же прибавлял: «Вы, конечно, можете ничего не говорить мне: я не обижусь, я пойму вас». И в этом опять-таки не было ничего «для себя» — одно желание, чтобы человеку было возможно лучше. Именно поэтому он был таким близким. Именно поэтому общение с ним так обогащало.

Виктор Владимирович очень настаивал, чтобы мы, студенты-композиторы, больше ориентировались на «потребителей»: писали музыку «на заказ». По его инициативе была организована «производственная практика» для студентов-композиторов. Каждому из нас предстояло сочинить что-нибудь либо для самодеятельного (конкретного) оркестра, либо музыку к спектаклю, или что-нибудь подобное, по собственному выбору. Я писал музыку к «Поднятой целине», ставившейся в Народном театре Дома культуры им. Ленсовета.

В общении с режиссером этого спектакля, А. Винером, у меня было много трудностей, так как у нас были разные музыкальные убеждения, вкусы. «Подделываться» под его симпатии я не хотел, дрался, но было тяжело. Несколько раз я хотел даже все бросить и однажды в один из таких моментов сказал об этом Виктору Владимировичу. Он был тогда болен (разговор происходил по телефону). Услышав мои слова, Виктор Владимирович так рассердился, что даже, не окончив разговора, повесил трубку. После этого мне осталось только собрать всю свою волю и продолжать работу. Наконец, несмотря на многие трения, мы решили проиграть музыку актерам. Это были простые ребята, рабочие, служащие, которые собирались вечерами в Доме культуры и занимались искусством. Я очень боялся этой встречи. В это время Виктор Владимирович лежал уже в Военно-медицинской академии тяжело больной, почти без сознания; я навещал его, и он, пробуждаясь от тяжелого недуга, всегда спрашивал меня о консерваторских делах, о том готовится ли очередной концерт студентов-композиторов, говорил, что скорее надо вставать и браться за дела. Говорить ему было очень трудно, он с трудом выговаривал каждое слово, выражался однозначно. Тем не менее основным в жизни, в мыслях даже в такой трагический момент оставалось для него дело. Я рассказал ему о своей работе, о своих сомнениях, что вот-де если уж режиссер со своей культурой и образованием не может уразуметь моих начинаний, то встреча с простыми людьми, почти даже не актерами, сулит мне грандиозный провал. Виктор Владимирович сказал только: «А может быть, именно они?..» — и попал в точку. Свидание с актерами состоялось (уже после смерти Виктора Владимировича). «Именно они» сразу схватили мои мысли, подчинились им и ответили настороженным вниманием, а затем и явным принятием, признанием. Виктор Владимирович опять был прав, и не только был прав, но и помог мне, помог бороться с сомнениями, будучи уже при смерти, почти без сознания. И тогда он жил для людей, для того, чтобы помочь им, для их счастья. И умер он, беспокоясь о деле, до последней минуты интересуясь своими учениками, товарищами, работой...

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание