и образная речь Б. В. Асафьева в противоположность трудно постижимому для нас, студентов 1-го курса, языку статей Игоря Глебова (литературный псевдоним Асафьева-критика).

Во всей постановке учебного процесса на музыковедческом отделении огромное значение имел не связанный с учебным планом асафьевский «семинар по самостоятельным работам». Кроме того, Борис Владимирович читал «все» истории: древнего мира, западноевропейскую и русскую, а также вел курс анализа формы.

Часть лекций мы слушали вместе с композиторами; нередко ходили в класс композиции В. В. Щербачева: там всегда можно было узнать много интересного. Кстати, деления на историков и теоретиков у нас тогда не было.

Борис Владимирович не посещал консерваторию регулярно. Но когда приходил, то, как правило, со временем не считался. Самое интересное, свободные беседы, начиналось после установленных часов занятий. Многих композиторов и музыкальных деятелей Асафьев знал лично. «Могучая кучка», не говоря уже о беляевском кружке, была для него живой действительностью. Связи шли дальше и глубже. Едва ли не самое сильное впечатление производило, когда Асафьев передавал нам слова, сказанные ему Стасовым о Глинке. Преемственность поколений становилась близкой, «рукой подать», десятилетия исчезали. Люди с их сложным духовным миром, творческим величием и человеческими слабостями ощущались как лично знакомые. Иногда для того, чтобы заставить Бориса Владимировича остаться с нами подольше, нужно было задать ему такие вопросы и в такой форме, чтобы ему захотелось ответить. Думаю, что порою Борис Владимирович нашу «хитроумную» тактику разгадывал, но... оставался.

Как-то он рассказывал о своей молодости, о нужде, с которой был хорошо знаком в студенческие годы, о проблеме, которую не раз решал на пути от Александро-Невской Лавры, близ которой жил, до консерватории (ленинградцы знают, какой это путь): «истратить пятачок на трамвай или купить пирожок у Филиппова».

Больше всего Борис Владимирович говорил о русской музыкальной культуре. Сейчас я уже затрудняюсь провести резкую грань между тем, что было сказано на самих занятиях, что после них.

Много для того времени нового мы услышали о Глинке.

Бориса Владимировича очень волновала задача восстановления подлинного облика Глинки как человека и художника. Известно, насколько блестяще эта задача была им впоследствии выполнена.

Одной из занимавших его тем были творческие параллели между «передвижниками» и «Могучей кучкой». Он придавал им очень большое значение. В Балакиреве и Крамском находил общие черты как «вожаков».

Он отмечал индивидуальные особенности участников «Могучей кучки» и их порою сложные личные взаимоотношения.

Касаясь музыкальной культуры Допетровской эпохи, он не раз останавливался на недооценке в ее развитии, как он формулировал, роли «теремной интеллигенции».

Нередко речь заходила о народной песне Асафьев никогда не отделял ее развития от общего музыкально-исторического процесса. Много внимания уделял Борис Владимирович различному слышанию народной мелодики в разные эпохи, в условиях различной обстановки, той или иной социальной среды. Он обращал наше внимание на записи и обработки русских народных песен конца XVIII — начала XIX веков с их «исправлениями» в стиле мышления классиков западноевропейской музыки, ставя этот факт в зависимость от задач того времени: формирования русской национальной музыкальной школы. По мысли Асафьева, в ту эпоху эстетические нормы были таковы, что «исправления» воспринимались как восстановление истины и что задача сохранения народной песни в ее подлинном звучании, выдвинутая позднее Глинкой, а затем «Могучей кучкой», тогда еще не существовала.

Как пример слышания и воспроизведения народной мелодики сквозь «призму» музыкальной современности Борис Владимирович приводил сборник обработок русских народных песен для голоса и фортепиано Балакирева. Он любовался гармонизацией песни «Стой, мой милый хоровод» и говорил о партии фортепиано: «настоящий шопеновский полонез». Запись Балакиревым песен «на корню», фортепианность фактуры и современность их гармонизации, так же как имитирование народных инструментов и вокальных подголосков, — все это в равной степени было обусловлено задачами эпохи и идейно-художественными воззрениями композитора.

Народное песенное творчество Борис Владимирович тщательно дифференцировал. По поводу сложных песен он говорил: «Умейте снимать археологические напластования с напева».

Как педагог, который видел в нас будущих исследователей, Асафьев всегда откликался на наши индивидуальные запросы и стремления. Он быстро схватывал «музыкальную сущность» сту-

дента, его возможности, иногда еще только потенциальные. Придавая большое значение разносторонним музыкальным знаниям, Борис Владимирович считал естественным совмещение занятий на музыковедческом отделении с занятиями на исполнительском или композиторском факультетах. По-видимому, в этом большую роль играл его личный опыт музыкального ученого и композитора. Наиболее полное ощущение музыки в ее плоти и крови приходит тогда, когда исследователь сам приобщается к композиции или исполнительскому искусству.

Выбора узкой специальности Борис Владимирович не форсировал. Каждый мог найти себя, изучать различные дисциплины; каждый мог пробовать свои силы в любой области музыкознания. Бывало, что выбор специальности приходилось отстаивать, а в случае ее перемены выдерживать «крупный разговор». Но, убедившись в серьезности стремления студента, Борис Владимирович относился к избранному им пути с большим вниманием.

В процессе занятий Борис Владимирович стремился к тому, чтобы накопленные факты самостоятельно осмысливались. Он радовался, когда замечал у студентов появление «оазисов» индивидуального мышления, проблески творческих исканий.

Зачеты у Бориса Владимировича проходили в форме индивидуальных собеседований. Начинал он их неизменно словами: «дайте вашу зачетную книжку», — и ставил «зачет».

Асафьев настоятельно советовал учиться создавать научные работы на вопросах, широких по возможным выводам, но ограниченных по материалу. Иногда он сам называл темы. В самостоятельной работе рекомендовалась определенная очередность, а именно: накопление фактов, их анализ и подведение итогов анализа, формирование на этой основе своей точки зрения и уже затем чтение литературы по данному вопросу. При такой последовательности создавались наименьшие возможности для предвзятого мнения и вырабатывалось чувство большой ответственности за собственные действия; в случае столкновения с иными точками зрения у студента уже имелись свои критерии.

Борис Владимирович стремился к тому, чтобы мы, помимо накопления знаний и навыков в научной работе, принимали непосредственное участие в окружающей нас музыкальной жизни вне стен консерватории, той музыкальной жизни, которая с каждым днем все больше становилась достоянием народных масс. Чувство современности, я бы сказала, горячее чувство советской действительности, видение огромных, связанных с нею сдвигов отличало все, что говорил Борис Владимирович о повседневных событиях и нуждах нового музыкального быта. Он радовался открывшимся перед нами возможностям популяризаторской, в том числе и шефской, работы; порою сам помогал в установлении шефских связей. Помню, как мы небольшой группой ездили в один из рабочих клубов, куда нас направил Борис Владимирович, чтобы иллюстрировать беседу игрой на фортепиано в четыре руки; помню, как он привлек нас к работе по созданию серии запланированных Музгизом популярных брошюр о классиках русской и западноевропейской музыки.

В 1929–30 годах обстановка в консерватории резко изменилась. Как это часто бывает, нашлись люди, которые стремились быть более яростными «рапмовцами», чем сам РАПМ. Когда музыковедческое отделение — я не побоюсь сказать «детище» Асафьева — начало крепнуть, «вошло в рост», Борис Владимирович был отстранен от дел. Разумеется, это не могло умалить в наших глазах его значения как ученого и педагога, отразиться на его дальнейшей деятельности, изменить наше отношение к нему. Все то ценное, что он дал нам, осталось на всю нашу жизнь.

*

О моем учителе

Б. Тищенко

Думаю о Викторе Владимировиче Волошинове как о самом близком и родном человеке, которому я очень многим обязан. Занимался я у него недолго — два года, но этот период стал, пожалуй, самым важным в моей жизни.

Виктор Владимирович умел «делать людей» отталкиваясь от лучшего, что в них есть. Учеников своих он очень уважал, обращался с ними как равный с равными, прислушивался к их мнению. Но в случае несогласия решительно вступал

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

*

О моем учителе

Б. Тищенко

Содержание