Выпуск № 4 (293) | 1963 - страница 30

опоздаю на станцию жел[езной] дор[оги], мы обнимались-обнимались, обнимались-обнимались, наконец, я укатил на тройке Толстого. Отъехавши с версту, я вдруг хватился: «Ах батюшки, а моя рукопись?!» Она второпях прощания осталась на столике под зеркалом. Ах, какая мне была досада! Чтоб поправить дело, я на станции попросил у станционного смотрителя листик почтовой бумаги, дамский узенький конвертик — других, кроме таких галантерейных, у смотрителя нет — написал самое жалобное, самое просительное письмо к графине, конечно рассказывая ей, что вот что значит прощаться с нею и Львом Толстым, все перезабудешь, всю свою голову растеряешь, — умолял ее прислать мне сверток поскорее в Москву, в «Слав[янский] базар», а у них оказий, конечно, наверное, туда пропасть! Чтоб дело было вернее и чтоб кучер ничего не забыл и не растерял, я ему всучил зелененькую бумажку, перед самым носом подъезжающей машины, но ничто не помогло, и графиня Толстая уже никогда потом не возвратила мне «Азбуки».

Я потом несколько раз с нею видался — она ко мне приезжала в Петербург, в Б[иблиоте]ку, но что я ей ни говорил, как ни доказывал, что рукопись ей даже вовсе не принадлежит, подарена Б[иблиоте]ке, она только смеялась и говорила: «Никогда не отдам, никогда! Сами виноваты. Я как-то тогда расчувствовалась, послушалась вас, каялась потом до самого вечера, — ну, да вы сами, на мое счастье, забыли в передней! Пускай так и будет...» И вот, в целых 16 лет уже никогда более не отдала.

* * *

В прошлую зиму, да еще и раньше, Толстой меня много раз звал к себе, то в «Ясную Поляну», то в Москву, — звал и письмами, и на словах, через дочь и через свояченицу (Кузминскую), и через Страхова, и через Ге (Петра)¹⁵, чтоб я к нему ехал. Многие же письма его были так хороши, так сердечны, что я, наконец, порешил: ехать. Вот во вторник на Пасхе я и поехал. В среду, зная, он по утрам все пишет и ни для кого на свете не зрим, а после завтрака спит до 3-х часов, я как раз и подкатил к его дому в Хамовническом захолустье — как раз к 3 часам. Что за переулок, что за дома, что за заборы несчастные, что за мостовая ужасная и

М. Горький, М. Андреева, Л. Яковлева, В. Стасов, И. Репин, Н. Нордман-Северова

что за тротуары — ужас! Точно у нас на Петербургской стороне, на какой-нибудь Зверинской улице!!! А еще и время было самое сквернейшее, какое только можно себе вообразить; зима не зима, но и весна не весна. Везде лед и снег, кое-где уже и течет, и ручейки побежали, только ухабы и слякоть у них в переулке — ужасающие. Казалось, каждую секунду богу душу отдашь. Наконец, миновали мы (я с извозчиком) и одну фабрику, и другую фабрику, — никак водочные, вот-то компания и соседство прелестные! — миновали все это и въехали в дрянные деревянные воротишки, на открытый двор. Сейчас подъезд налево. Несчастный деревянный домик в 2 этажа, вроде домиков на Петербургской или в Семеновском полку лет 40 тому назад — вот как Москва отстала. Только со света я вошел в полутемную переднюю, кто-то закричал около стены: «А, В[ладимир] В[асильевич], наконец-то вы приехали!» Сначала я даже не разглядел, кто говорит? Но тотчас я увидал, что это сам Толстой, в длинном теплом пальто с черным барашковым воротником и в шерстяной шапке верблюжьего цвета. Мы сразу стали обниматься, я в шубе, он в пальто. Он громко улыбался и смеялся. Никакой прислуги, ни малейшей, не было в передней, да и не нужно, потому что дверь на улицу весь день открыта, и всякий приходит и уходит, когда хочет и как хочет. Дом никогда не заперт, разве ночью. Я снял шубу и повесил на вешалку (по крайней мере такая есть), взял его за руку и говорю ему: «Пойдите сюда, дайте я на вас посмотрю». Он, улыбаясь, подошел к маленькому окну. Я посмотрел ему в глаза и закричал: «Те, те». Он улыбался. А я это посмотрел и сказал, потому что не дальше, как в прошлом году, Катер[ина] Иван[овна] Ге, повидавши его в «Ясной Поляне» летом, написала в своих «Записках»¹⁶, что большая перемена со Львом Толстым: он опустился, глаза потухли, он совсем вялый и слабый, и что, верно, именно поэтому он как-то подпал под власть семейства, как расслабленный, и у них что-то не ладно между всеми ими, особливо в отношении к отцу. Мне вот до смерти и хотелось посмотреть: правда это или неправда? — Нет, я увидал, что совсем неправда, — и я в одно мгновение ока успокоился и видел в нем все прежнего, сильного, коренастого, упрямого, упорного Льва, никому не подчиняющегося и неспособного терпеть никакого хомута и узды над собою. Но он тоже посмотрел на меня и говорит: «Нет, а я все-таки не останусь дома, хоть вот вы и приехали. Пойду в свою прогулку. Мне нужно». — «Что вы, что вы? — заговорил я, — неужто я приехал, чтобы мешать вам в чем-то». — «Да, да, — он сказал, — и я вас оставляю на попечение Тани¹⁷. Она так вас любит, так вас ждала...» И он крикнул вдоль комнат, из передней: «Таня, Та-а-а-ня, смотри-ка, какой гость приехал! Ступай скорее!» Она тотчас прибежала, вроде как вприпрыжку, обрадовалась, мы тоже обнялись, и она меня увела к себе в комнату, а отец, sans autre forme de procès, ушел из дому. Матери тоже не было дома. Она, по московской привычке всех дам, в Пасху уехала на дешевку, то есть на покупку всякой ненужной дряни под видом, что втридешева. И мы пробыли вдвоем с Таней до 6-го часа. Отец, уходя, сказал мне очень строго: «А я вас отсюда не отпускаю. Вы должны у нас быть всякий день, покуда вы в Москве, и начиная с 5 часов, раньше меня нет». В продолжение 2 часов мы с Таней выходили весь дом, посмотрели все фотографические альбомы со множеством интересных портретов, смотрели и ее мандолину, и ее портреты масляными красками (довольно плохие, хотя она и ученица Перова и Школы ваяния и живописи), но всего дольше просидели в кабинете отца, в верхнем этаже, окнами в сад, куда до самого завтрака, т. е. 1 часа, никто не входит никогда, даже с утра он сам метет и убирает комнату. Это маленькая комнатка, аршина 4 вышины, стены почти совсем голые, только у стены, где входная дверь, небольшой ореховый шкап с лексиконами и справочными кое-какими книгами; потом у окна большой письменный стол, тот самый, что ты уже знаешь, потому что он нарисован на гадком портрете Ге с Толстого, столько мало на него похожем; на столе большая формальная чернильница, но без употребления, потому что сам барин-то пишет прямо макая в баночку с чернилами, presse-papier с розовым Lösch-papier'ом, два бронзовых шандала style empire, — вот и больше ничего, да еще кресла два, да стульев тоже два темно-зеленой кожи, такой же маленький диванчик — и больше ровно ничего во всей комнате.

От нечего делать я заставил Таню набросать тут мой портрет карандашом — вышел очень плох, но по крайней мере она тут написала, по моему заказу, что «рисовано с меня на отцовском столе, в отцовском кабинете».

Около 5 часов воротилась мать. Мы с Таней уже сидели в ее комнатке с мандолиной, с античными бюстами, романами Zola и Daudet и с молодой Игумновой (родной сестрой пьяниста¹⁸), товаркой Тани по рисов[альной] школе. Сидим и калякаем мирно втроем, вдруг дверь капельку приотворяется и чья-то черная бархатная шляп-

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

М. Горький, М. Андреева, Л. Яковлева, В. Стасов, И. Репин, Н. Нордман-Северова

Содержание