между дирижированием и пианизмом. Мечта о дирижировании владела мною с трехлетнего возраста, и за всю мою жизнь, даже при огромных трудностях, которые сопутствуют деятельности дирижера, я ни разу не пожалел о том, что выбрал эту дорогу. Блуменфельду я обязан главным образом тем, что он научил думать о музыке и, анализируя ее, постигать сущность намерения автора. Он привил мне чувство стиля, научил экономить средства выразительности. Мне не удалось проходить курс сочинения у таких выдающихся педагогов, как Н. Соколов, а тем более А. Лядов. (О последнем ходили всякого рода анекдоты. Например, говорили, что он часто пропускал занятия и оповещал учеников открытками о следующем уроке. От Н. Мясковского и Б. Асафьева я много раз слышал, что от Лядова и нельзя было требовать обычных приемов педагогической работы: каждая встреча с ним давала такую огромную творческую зарядку и ставила столь большие задачи, что для решения их необходимо было время; они не вмещались в обычные академические часы — 2 раза в неделю, предписанные классным расписанием.)

Но сейчас я убежден, что, будь у меня подлинное композиторское дарование, не помешали бы никакие сухие правила, которые в те времена доминировали в классах сочинения. Однако добрейший и деликатнейший В. Калафати, у которого я учился, не должен нести всю вину за систему преподавания. Это был особенный человек. Говорил он тихим голосом, как бы извиняясь. Мы не слышали от него ни одного грубого слова или о ком-либо плохого отзыва. В худшем случае он замолкал, и тогда из него вообще нельзя было никакими средствами выудить какое-либо мнение. Лядов в шутку его называл «Злая ведьма Калафати».

Класс форм вел И. Витоль — музыкант необычайно разносторонний и с широкими интересами. Под его руководством я писал сонату для фортепиано и до сих пор вспоминаю много его ценных указаний. В его советах было много общего с тем, что я слышал от Черепнина и Блуменфельда. Мне было очень приятно встретиться в 1940 году с Витолем в Риге и после долгих лет поблагодарить его за помощь, полученную мной в годы учения.

Педагогом по инструментовке был М. Чернов. Он тогда только что окончил консерваторию и на уроках еще очень смущался. По существу он был старшим товарищем своих студентов, и мы, как говорится, учились вместе. Он не подавлял никакой системой, не запугивал запрещенными правилами, не заставлял следовать готовым рецептам, а давал развиваться внутреннему слуху и помогал овладевать умением инструментовать в различных стилях.

Это давало солидные знания, и по окончании консерватории я уже смог инструментовать «Женитьбу» Мусоргского для Театра музыкальной драмы.

В то время начинал свою педагогическую деятельность М. Штейнберг, верный хранитель заветов Римского-Корсакова. В период с 1920 по 1930 годы он воспитал немалое количество советских композиторов, не говоря уже о Д. Шостаковиче.

Я испытываю радостное чувство от сознания, что могу со всей искренностью и благодарностью вспомнить годы учения и своих учителей.

* * *

Д. Шостакович

Моя Alma Mater

Я поступил в Ленинградскую консерваторию в 1919 году. Это была трудная и вместе с тем овеянная революционной романтикой пора. Разруха, не хватало продовольствия, топлива. В классах, в концертном зале все сидели в пальто, шубах. А. Глазунов, который был тогда директором, передовая профессура, студенты, служащие делали все возможное, чтобы поддержать в консерватории порядок, создать условия для нормальной работы. И действительно, несмотря на трудности переживаемого времени, там бился пульс активной, творческой жизни.

Поступил я в класс фортепиано к А. Розановой и в класс композиции к М. Штейнбергу. Оба педагога были чрезвычайно аккуратны в выполнении своих обязанностей, всегда точно приходили в класс и тщательнейшим образом занимались со студентами. Меня тогда очень поражала необыкновенная аккуратность и добросовестность Глазунова, проводившего все свое время в кон-

серватории. Он посещал все без исключения концерты, экзамены, все классы, присутствовал даже на экзаменах по классу ударных, которые обычно не собирали аудитории, и с большой заинтересованностью давал студентам задания.

Да. Если позволительно применить спортивный термин, то можно сказать, что Глазунов был необыкновенным «болельщиком» консерватории. В подтверждение этого хотелось бы привести такой факт: в 1922 году в Москве состоялся юбилейный концерт Глазунова. После концерта и приветствий слово было предоставлено юбиляру. Поблагодарив за внимание, Глазунов обратился к присутствовавшему наркому просвещения А. Луначарскому с настоятельной просьбой разрешить топливный кризис в Ленинградской консерватории. Вскоре в консерватории затопили печи...

Все экзамены по специальности, не только выпускные, но и переходные с курса на курс, проводились публично, обычно в переполненном Малом зале. Нельзя не пожалеть, что мы не продолжаем сейчас этой замечательной традиции. Ведь публичные экзамены не только приучали студентов даже младших курсов к аудитории, не только ставили на общественное «суждение» работу классов, но и выявляли взаимную заинтересованность коллег, товарищей.

Не могу забыть торжественную обстановку, в которой проходили экзамены. Переполненный зал, стол, покрытый сукном, комиссия в составе авторитетнейших музыкантов во главе с Глазуновым. Для каждого из нас переходные экзамены были событием.

На композиторском отделении обстановка была не менее творческой, чем на исполнительских факультетах. Мои товарищи, как и я, проявляли очень большой интерес к изучению музыкальной литературы. Мы постоянно собирались, играли в четыре и восемь рук, привлекали студентов-скрипачей, виолончелистов и других для исполнения различных ансамблей. С большим теплом и благодарностью вспоминаю я те годы, когда мы узнали так много музыки. На композиторском отделении обращалось большое внимание на чтение с листа. Во время экзамена передо мною и студентом Н. Малаховским были поставлены ноты — четырехручное переложение какой-то симфонии. Играли мы недостаточно четко и хорошо, очевидно из-за волнения. Ведь в комиссии присутствовал Глазунов. Когда мы кончили, Александр Константинович спросил нас, знаем ли мы, что это за произведение. Мы смущенно признались в своем невежестве. Тогда Глазунов сказал: «Какие вы счастливые, молодые люди! Как вам много еще предстоит узнать в будущем интересного и прекрасного. Это Вторая симфония Брамса».

Очень интересно протекали занятия в классе у М. Штейнберга. Наряду с академическими дисциплинами, занятиями по композиции он придавал большое значение общему музыкальному развитию. У него в классе мы много играли в четыре руки, анализировали форму, инструментовку исполняемых произведений. Максимилиан Осеевич ясно и четко объяснял все, что относилось к гармонии, всегда привлекал наше внимание к интересным в гармоническом отношении местам партитуры, прививал нам гармонический вкус, вырабатывая способность легко и свободно играть на рояле любые модуляции. Не хвастаясь, могу сказать, что до сих пор я могу сыграть без малейшей задержки любые модуляции, затратив на это ровно столько времени, сколько потребуется для заполнения «модуляционного пространства» между тоническими аккордами начальной и конечной тональностей.

Об этом я вспомнил недавно, когда мне довелось быть председателем Государственной экзаменационной комиссии на композиторском отделении Московской консерватории. Меня интересовали знания студентов по гармонии. Ни один из молодых композиторов-выпускников не мог гладко сыграть модуляции. Я счел своим долгом написать об этом в консерваторскую газету, призвав молодежь тщательно изучать эту важную область музыкальной теории, и не только изучать, но и вырабатывать практические навыки.

По контрапункту и фуге я занимался у Н. Соколова. Это был превосходный музыкант и педагог, но в отличие от Штейнберга он часто пропускал занятия, хотя и жил очень близко от консерватории. Правда, я нашел выход и «перехитрил» его, приходя заниматься к нему домой. Благодаря этому я смог получить прочные знания.

После смерти Соколова завершал я полифонию у Штейнберга, у которого проходил также форму и инструментовку. Так что я могу себя считать целиком воспитанником этого замечательного музыканта.

По роялю я занимался у выдающегося педагога, первоклассного музыканта Л. Николаева. Надо высказать сожаление по поводу того, что он, ученик С. Танеева, не преподавал и композицию. Я показывал ему свои сочинения и всегда получал от него ценнейшие указания и советы.

Помню интереснейшие лекции А. Оссовского. Встречался с И. Крыжановским. Ему я также показывал свои произведения и выслушивал его

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Д. Шостакович

Моя Alma Mater

Содержание