Выпуск № 4 (233) | 1958 - страница 32

irae» пронизывало Вторую фортепьянную сонату Н. Мясковского. Несколькими годами позже ре-минорной Прелюдии Рахманинова появляется известный романс Танеева, где совсем, как в названной Прелюдии, сквозь звучание менуэта доносится «отзвук иной», отдаленное «эхо зловещих, беспощадных слов», глухо рокочущая фраза-предчувствие, предвестник трагической судьбы, уготованной беспечным танцорам¹.

Мы далеки от мысли ставить знак равенства между перечисленными художниками, а также между названными их произведениями: существенные, порой коренные идейные различия определили весьма неодинаковое претворение «одних и тех же» образов. Тем показательнее, однако, то обстоятельство, что на данной тематике сошлись — и в немалом количестве — столь несхожие художники-современники. Это убедительно доказывает, что дело здесь было не в жизненной судьбе и творческой индивидуальности того или иного из них, а в явлениях более широкого и глубокого охвата, имевших не личный, а общественный характер.

Что же это были за явления? Каковы общественные причины того, что в конце XIX и начале XX столетия творчество значительной группы весьма различных художников так изобиловало тревожными предчувствиями, «угрожающими» образами?

Воскресим в памяти время, в какое довелось действовать этим художникам. Капитализм вступал в пору заката; в России он доживал последние годы. Начиналась эпоха великих потрясений — «войн и революций», по формулировке Ленина. Грозное «завтра» стояло уже на пороге, уже стучалось в дверь. Но «общество» тех лет было — в массе своей — еще глухо к этим предзнаменованиям. Обыватели жили беспечно, «танцевали на вулкане», подобно французским аристократам в канун 1789 года, чьи тени знаменательным предостережением мелькнули в танеевском «Менуэте». Художники малых масштабов зарисовывали видимое, воспевали «страсть и негу», «ананасы в шампанском», порой роняя слезинку над неудачливой любовью провинциальной актрисы или иной обидой кого-либо из «ничтожных мира сего».

Крупные художники проникали глубже. Чутким ухом они слышали нарастающий подземный гул, приближающиеся «шаги судьбы», несущей гибель старому миру. В пьесах, рассказах, поэмах, стихотворениях, письмах, статьях Чехова, Блока, Андреева и других все время говорится о том, что в воздухе «душно, как перед грозой», «надвигается буря», в небе полыхает «багровое зарево», «зловещие зарницы».

Ощущение того, что человечество, и прежде всего Россия, стоят накануне грандиозных событий, жило во всех или почти во всех крупных художниках того времени. Одни радовались предстоящим «мятежгм» и «переменам» и, подобно Горькому, призывали: «Пусть сильнее грянет бу-

_________

¹ Любопытно, что характерная для этой фразы (заимствованной, как известно, из французской революционной песни «Ça ira») «постукивающая» фигура почти тождественна сходным по значению оборотам у Рахманинова:

Прим. 3

Танеев «Менуэт» соч. 26 № 91

Рахманинов «Юмореска» соч. 10 № 5

Рахманинов Прелюдия соч. 23 № 3

Рахманинов «Крысолов» соч. 38 № 4

ря!». Другие страшились этой бури, с ужасом и ненавистью ждали ее прихода.

В основе этих расхождений лежали, конечно, классовые различия. Было бы, однако, ошибкой делать отсюда прямолинейные выводы. «Чувство катастрофы» (Блок) возникало не только у реакционеров. Тот же Блок, который в одних статьях и записях «с ясной надеждой» ждал «нового света от нового века» и провозглашал себя решительным сторонником «новой России», в других случаях попадал во власть «страшных снов и кошмаров», когда ему мерещилось, будто гоголевская тройка-Россия «летит прямо на нас... над нами повисла косматая грудь коренника и готовы опуститься тяжелые копыта».

В противоречивости блоковских высказываний отразилась идеологическая незрелость значительной части дореволюционной интеллигенции, незрелость, в свою очередь коренившаяся в условиях тогдашней действительности. Чуткости художников редко сопутствовало правильное понимание исторического смысла происходящего. «Как встарь, повита даль туманом», — жаловался Блок в прологе к «Возмездию». Его статьи полны признаниями: будущего «не знаем», «на всех перекрестках подстерегает нас какая-то густая мгла».

Вот откуда шло душевное смятение этих художников: «страшными снами и кошмарами» о «ком-то», подстерегающем «за углом» (Леонид Андреев), они платили дань своей политической отсталости, мглу собственного сознания принимали за мглу жизни. Ощупью бродили они в этой мгле, сквозь которую неясно, но грозно вырисовывалось нечто «в сером». Как тут было не испугаться?

«Мы плывем в тумане — рог протрубил свой сигнал тревоги», — этими словами кончается одна из опубликованных в те годы статей Бузони. Сигналы тревоги неслись со всех вышек искусства той поры. «Надо, — говорил чеховский Иван Иваныч в рассказе «Крыжовник», — чтобы за дверью каждого довольного счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что... как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясется беда...». «Открой скорей, открой глаза, пока великая гроза все не смела в твоей отчизне...», — твердил Блок.

В ряду подобных «сигналов тревоги» стояло и «стук-стук-стук» рахманиновской «судьбы».

Однако это еще не вся правда о Рахманинове, а только полуправда о нём.

Рахманинов и в жизни производил впечатление мизантропа, не верящего в свои силы, «всего боящегося». Но под этой угрюмой оболочкой таился, как мы теперь знаем, иной Рахманинов — добрый, веселый, жизнерадостный, страстный любитель смеха и шуток и вместе с тем человек твердой воли, смелый спортсмен, спокойный и уверенный в своих действиях даже в минуту смертной опасности. Английский музыкальный критик Эрнест Ньюман с юмором описал «хорошо знакомый посетителям концертов» контраст между видом «осужденного, поднимающегося на эшафот», с каким Рахманинов выходил на эстраду, и ошеломляющей властностью его игры.

То же противоречие трещиной прошло по рахманиновскому творчеству.

Унынием и безнадежностью дышит ратгаузовский текст романса Рахманинова «Проходит всё». В соответствии с настроением стихов романс начинается мрачными, протяжными аккордами фортепьяно, на пустынном фоне которых таким одиноким кажется человеческий голос. Но это длится недолго: с девятого такта ритмический пульс учащается, затем ускоряется движение, возникает большое динамическое нарастание. Музыка словно

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Прим. 3

Содержание