Выпуск № 4 (233) | 1958 - страница 33

вступает в спор со словами, бунтует против заключенной в них философии. Завершающая трагическая интонация стихотворения Ратгауза «снимается» аккордами шестой ступени, появляющимися вместо тонической «точки», и безостановочным crescendo «протестующих» синкоп. Романс заканчивается мужественной фразой фортепьяно, гневным возгласом, в котором звучит дух борьбы, непокорство судьбе, несогласие с пессимистическими итогами словесного текста.

Сходное явление наблюдается в соль-минорной Прелюдии. Судя по тому, что сказано выше об ее замысле, она должна была бы холодить ужасом сердца слушателей. Между тем, в действительности Прелюдия эта производит в целом прямо противоположное впечатление. Ясная, реалистическая речь композитора, динамический жар и, прежде всего, могучий, жизнеутверждающий ритм его музыки пересиливают «потустороннюю» тенденцию «программы», преображают грозную поступь смерти в марш торжествующей жизни.

Расхождение намерений, идейных установок художника и истинного содержания его творений — не новость в истории искусства: достаточно напомнить Сервантеса, Бальзака, Толстого¹.

То, что хотел сказать автор «Судьбы» и «Колоколов», было в значительной степени навеяно идеологией окружавшей его социальной среды. Дань, отданная Рахманиновым этим влияниям, тем понятнее, что он, как гениальный исполнитель, обладал особенно острой восприимчивостью, способностью «заражаться» чужими настроениями.

Но здоровая по существу натура Рахманинова сопротивлялась наносным влияниям, противилась воплощению упадочных, ущербных замыслов. Жизнь оказывала на художника свое воздействие, подсказывала ему иные образы, внушала иные мысли и чувства. Это сказалось не только в охарактеризованных выше двух произведениях. Во всем его творчестве из-под «льдистой коры» (Тютчев) упорно и несмолкаемо звучит голос другого Рахманинова, голос звонкий, мужественный, жизнелюбивый. Тихо, но внятно, как «ропот струй» (романс «Есть много звуков»), журчит этот голос в ряде прелестных фортепьянных и вокальных пьес; настойчиво пробивается сквозь «мелодрамные ламентации», «пласты тяжелозвонкой риторики», «обманчивые весомостью страницы рахманиновского барокко» (Б. Асафьев) в Первой и Второй симфониях, фортепьянных сонатах, «Острове мертвых», Третьем и Четвертом концертах; гневно клеймт общественный порядок, при котором «мир полон кровью и слезами» («Христос воскрес»), «стыд гаснет, совесть спит... одно ничтожество свой голос возвышает» («Пора!»); он шутит и забавляется в «Письме К. С. Станиславскому» и «Польке В. Р.»; разливается жаркой любовной песней в романсах «В молчаньи ночи тайной», «Давно ль, мой друг», «Я жду тебя», во второй части «Фантазии» соч. 5, во «Франческе»; наполняет воздух радостным гулом «Весны», «Весенних вод», колокольным ликованием в финалах той же «Фантазии» и «Третьего концерта, в ми-бемоль-мажорном и ре-мажорном этюдах картинах, во второй части «Колоколов».

Особенно остро выражено в этой музыке чувство природы; здесь труднее всего подыскать соперников Рахманинову во всей музыкальной литературе Конечно, и у других композиторов можно найти немало ярких «картин природы», превосходных образцов «музыкальной живописи». Но в природе есть не только живописность; в ней есть музыка. В этом отношении богаче всего русская природа— не южная, а среднерусская, не н[ар]ядная, а «бед-

_________

¹ «Для нас— говорит Добролюбов, — не столько важно то, что хотел сказать автор, сколько то, что сказалось им, хотя бы и ненамеренно, просто вследствие правдивого воспроизведения фактов жизни».

ная» (Тютчев), чеховская, левитановская; не столько картинная, сколько поэтичная, она словно задумчиво слушает, не то тихонько напевает какую-то чуть слышную задушевную песню.

Музыкой русской природы был заворожен и Рахманинов; за границей его томила тоска по ней, самые эффектные виды Италии и Швейцарии не могли заменить ему родную Ивановку. Рахманинов-композитор был не столько живописцем, сколько чутким поэтом этой природы; у него было то особенное «ухо с прихваткой», которое, по чудесному выражению Бажова, «держит..., как рожь звенит, сосна шумит, а то и травинка шуршит»¹. Не «звукопейзажами», а целомудренными «музыкальными стихотворениями» отразилась под пером Рахманинова скромная красота родного края. В этих музыкальных стихотворениях не происходит никаких «драматических» событий; природа в музыке Рахманинова живет своей каждодневной будничной жизнью: «вдали огнем горит река, цветным ковром луга легли» («Здесь хорошо»), «в запущенном саду» дремлют «купы темных лип», а рядом ручей «таинственным журчаньем» будит «немую тишину» («Мелодия» соч. 21 № 9), тихо плещется под веслами «студеная вечерняя волна» (баркаролы из соч. 5 и 10), шумят «весенние воды» в одноименном романсе и в его фортепьянном двойнике — ми-бемоль-минорном «Музыкальном мгновении», «моросит дождик» в одном из этюдов-картин, колышутся «желтеющие нивы, и рощи свежие, и хмурые леса» («Покинем, милая»), задумчиво «черемуха цветет» («У моего окна»), лепечут о чем-то «душистые кисти» сирени... Рахманинов был великий мастер создавать звуками ощущения тишины, дремлющей природы, ее вибрирующей неподвижности. То «качаясь» подолгу на звуках одного созвучия, то вплетая в них «посторонние» звуки, то словно переминаясь на месте путем безостановочного чередования звуков двух соседних созвучий, он заставлял гармонию «мерцать», подобно тому «почти незаметному..., но... постоянному колебанию форм в пространстве, которое последним сообщает жизнь и без учета которого изображение мертво»². Так «дрожат», точно листва на солнце, гармонии двух родственных прелюдий из соч. 32 — соль диез минор и соль мажор³, фортепьянный транскрипций «Сирени» и шубертовского «Ручья».

«Бессобытийность» всех этих качаний и мерцаний, знаменитые рахманиновские «стояния» (Б. Асафьев) на одной гармонии, одной интонации нередко навлекали на композитора упрек в монотонности, бездейственности музыки. Да, рахманиновская музыка бывает порой «однообразной», как колыхание листьев, течение реки, как русская степь. Но как в действительности речист этот «монотонный» язык природы, какая богатая жизнь отражается в нем! Только тот, кто глух к этому языку, к неистощимому разнообразию его оттенков, способен оставаться равнодушным к узорному плетению рахманиновской музыки.

Впрочем, не одному Рахманинову приходилось выслушивать подобные попреки: в бездейственности, монотонности укоряли в свое время и Чехова, и Левитана, и Художественный театр. Речь, стало быть, идет о характерной черте, присущей ряду русских художников, интересовавшихся по преимуществу не «действиями», а «подтекстом» жизни. Здесь, под поверхностью событий, в глубине бытия искали и находили эти художники главное в русской природе и русской жизни, то, что объединяло рассказы Чехова, пейзажи Левитана, спектакли Художественного театра, сливая их в один огромный образ Родины, какой она была в тот исторический период своего развития.

_________

¹ П. Бажов. Малахитовая шкатулка, Гослитиздат, М., 1944, стр. 280.

² Изабелла Гинзбург. П. П. Чистяков и его педагогическая система, изд.«Искусство». Л. –М., 1940, стр. 169.

³ Обе эти прелюдии написаны в один и тот же день.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание