Выпуск № 5 (330) | 1966 - страница 41

Михаил Маркович был человеком очень искренним. Видимо, поэтому также искренно делятся своими мыслями о нем его товарищи.

На моих глазах на сцене произошел однажды несчастный случай — Габовича ранили. «Противником» его был мой учитель Петр Андреевич Гусев. Рассказывая мне об этом спектакле — «Бахчисарайский фонтан», — Гусев тотчас же увлекшись, начал издалека.

— Мне всегда нравился Габович на сцене. Красивый, мужественный, умный. Эти же качества отличали его и в жизни. Когда Уланова перешла в Большой театр, Габович подолгу засиживался на ее репетициях, восторженно шепча мне: «Какая замечательная балерина!» Когда же Габович стал партнером Улановой (в «Бахчисарайском фонтане» и «Ромео и Джульетте»), я увидел, как внешне просто и легко (не сомневаюсь, что не без внутренней борьбы) опытный и известный актер превратился в пытливого ученика, старательного, ищущего, способного приспособляться к совсем новым для себя требованиям. Габович стремился воспринять метод Улановой и, желая понять ее, работал, работал и работал. И стал актером еще более глубоким, танцовщиком еще более строгим, партнером еще более совершенным.

Две черты особенно ценны у Габовича. Во-первых, умение видеть целое — спектакль и свое актерское место в нем. И во-вторых, бескорыстное желание ломочь товарищу, актеру, если у того возникли трудности с ролью.

Сам к себе Габович был очень требователен.

— Мы играли с ним «Бахчисарайский фонтан», — продолжал Гусев. — Роли исполняли: Уланова — Мария, Габович — Вацлав, я — Гирей... Защищая Марию, Бацлав бросается на Гирея и погибает от его кинжала. Сколько вариантов этого десятисекундного столкновения придумал и перепробовал Габович! Он то подползал к Гирею снизу, то прыгал на него сверху, то пытался проткнуть его саблей, то рубил наотмашь, то требовал, чтобы Гирей к нему подскочил, то просил Гирея отклониться и, пропустив Вацлава мимо себя, вонзить кинжал ему в спину... Он и меня заразил поисками наиболее выразительного столкновения разгоряченного юноши и уверенного, опытного воина. Наконец, вариант был найден: Гирей спокойно ожидал броска Вацлава и в последнюю секунду, сделав шаг вперед, молниеносно выхватывал кинжал. Сабля Вацлава рубила воздух, сам он, проткнутый кинжалом, повисал на руке Гирея. Гирей стряхивал его с руки. Короткая судорога — и Вацлав умирал. Делал это Габович обычно великолепно.

Но однажды эмоциональность и увлеченность ситуацией привели к несчастью. В тот печальной памяти вечер Габович особенно стремительно и резко бросился на меня. И кинжал вместо того, чтобы пройти под рукой, вонзился ему в грудь... Почувствовав что-то необычное, я отдернул руку, но лезвие уже вошло в грудь Габовича. Хорошо, что рана оказалась легкой, и сам Габович смеялся над прокурором, который пытался заняться всерьез этим «делом».

Габович с отеческой любовью относился к молодежи. Казалось, не было вопроса, который решался бы без «батьки-Габовича», как звал своего педагога его талантливый ученик В. Васильев и молодые артисты театра. Когда еще совсем юной Раисе Стручковой поручили партию Параши в балете Р. Глиэра «Медный всадник», Габович, для которого роль Евгения уже была давно сделанной (в дуэте с Улановой), не пропустил ни одной репетиции. И все время в сфере его внимания была Стручкова — ее понимание образа, поиски единого дыхания.

— Он был для меня не только хорошим партнером, — вспоминает Стручкова, — он был внимательным и требовательным учителем. Габович отличался удивительным терпением. По многу раз он заставлял меня повторять наши дуэты, отделывая каждое движение, каждую позу, находя необходимое ощущение для себя, а главным образом, для меня. «Будьте врагом в своем творчестве чужих мыслей и чужих ощущений», — говорил всегда Габович. Танцевать с ним было бесконечно увлекательно. В каждом спектакле рождалось что-то новое. Увлекая всех своими поисками, он невольно заставлял нас каждый раз по-новому прожить спектакль.

— Габовича как актера, — говорит Галина Уланова, — воодушевляла прежде всего значимость роли. Я не знала за весь продолжительный период работы с ним других состояний, кроме постоянного, безудержного желания трудиться. Он всегда требовал от меня пояснений: что и как я понимаю в этой роли, — и раздражался, когда их не было. Он долго и много советовался и беседовал о смысле и воплощении роли, советовался даже о том, как быть одетым и причесанным. Вообще он старался взять от людей все, что могло бы ему помочь в создании образа.

Несмотря на то, что Габович как танцовщик отличался прекрасной внешней формой, великолепным прыжком, элевацией, вращением, владел в совершенстве всем арсеналом классической техники, он никогда не упускал возможности в чем-либо усовершенствоваться.

— Даже во время ежедневного тренажа в клас-

се он использовал нашу многолетнюю дружбу не для того, чтобы иметь снисхождение хоть в малом, а, наоборот, требовал от меня как педагога и репетитора всегда абсолютной беспощадности, — рассказывает А. Мессерер.

Именно благодаря такой высокой требовательности в 45 лет — трудно поверить, но факт — Габович-танцовщик все еще развивался и совершенствовался.

Габович старался вникнуть в самую сущность образа, в музыкальную драматургию и в суть задания балетмейстера, режиссера. Но это совсем не значит, что весь творческий процесс становления образа и его «действо» в спектакле проходили гладко.

— Мы много разговаривали, много спорили, а подчас и серьезно ссорились, — рассказывает Л. Лавровский. — Например, в период работы над Ромео, когда, с моей точки зрения, его субъективное видение образа расходилось с моими представлениями. Но споры наши были направлены на то, чтобы искать пути к слиянию двух точек зрения в одну. Этот процесс был сопряжен с большими трудностями, и большой путь был пройден актером, пока мой авторский Ромео не стал Габовичу родным, пока он не почувствовал себя в образе органично, естественно, пока Ромео не стал его вторым «Я».

И мне особенно хочется вспомнить тот спектакль, в котором проявились замечательные качества Габовича — артиста и человека, но... в котором, увы, ему так и не довелось выступить. В балете «Рубиновые звезды» Габовичем был создан необычайно яркий, героический образ советского воина Георгия, пожертвовавшего своей жизнью во имя спасения родины от вражеского нашествия.

Прошло уже более 20 лет с тех пор, но я и по сей день помню именно эту нашу работу, хотя до Георгия немало ролей было создано совместно с Михаилом Марковичем. В этом балете слияние творческого видения образа у режиссера и актера было настолько ощутимым и полным, что работать было одно наслаждение. Не было споров, не ощущалось усталости. Лишь единый творческий порыв. Габович и я были едины в своей мечте создать современный спектакль.

И вот я ставлю эпизод своеобразного «поединка» между бойцом Георгием и неприятельским ДЗОТом. Для нас это была не бутафорская точка, а живой враг. Танцевальный рисунок требовал от актера стремительных прыжков, катания по полу, резких, неожиданных бросков, порой даже опасных. Габович одел на себя ватные штаны и в этом тяжелом, отнюдь не балетном костюме репетировал более полутора часов. И когда мы уже совершенно вымотанные присели у зеркала отдохнуть, я вдруг заметил, что с Михаила Марковича пот лил так, будто он стоял под душем. Не только по лицу, шее, но и из-под рукавов по кистям рук катились крупные капли. Мы посмотрели друг на друга (я выглядел тоже не многим лучше) и рассмеялись: «Да, в нашем искусстве белоручкам делать нечего», — сказал Габович.

...Я навсегда запомнил ту трагическую генеральную репетицию, во время которой Габович, с огромным накалом исполнявшей свою партию, видимо, увлекшись, излишне форсируя, «взял» прыжок, поднялся над головами стоящих вокруг него на сцене актеров и...

Когда мы прибежали в артистическую комнату к Габовичу (у него было разорвано ахиллово сухожилие), то услышали не стенания пострадавшего, а удивившие нас тогда слова: «Я пал под "Рубиновыми звездами", как Ахилл под стенами Трои». Несмотря на страшную катастрофу (Габович понимал, что случилось непоправимое), он был еще воином. «Повоюем за советский спектакль», — вот настроение, каким жил артист и гражданин в эту минуту.

Так, в пору своего расцвета Габович потерял профессию. А вскоре у него резко ухудшились зрение и слух. Но до последнего своего дыхания был близок, полезен и дорог балетному искусству.

Михаил Маркович был наделен ярким талантом драматурга. Его либретто балета «Иван Болотников» мне кажется лучшим из появившихся в портфеле Большого театра за последние три десятилетия. И следует считать крупной ошибкой театра, что до сих пор на основе либретто Габовича не создано интересного спектакля.

Глубокое знание жанра и неуемная жажда творчества связывали Габовича со всеми, кто пытался создавать и создавал новое на балетной сцене. Он был очень внимателен к молодым балетмейстерам Большого театра Н. Касаткиной и В. Васильеву, считая их ярко одаренными людьми.

— Он много спорил с нами, и если с чем-то не соглашался, то всегда объяснял, с чем и почему, — вспоминают молодые балетмейстеры. И даже тогда, когда наши товарищи за что-либо нас хвалили, то он, будучи нам творчески очень близким, будучи в общем с нами больше, чем другие, ругал нас, как никто. Если ему надо было в нашей постановке чтолибо покритиковать, то он никогда не говорил: «Я скажу им лично» (как это часто делают другие), а, наоборот, критиковал нас открыто, при всех.

Когда в Москву приехал молодой балетмейстер новосибирского театра О. Виноградов, Габович при первом же свидании — а оно состоялось в больничной палате — стал подробно расспрашивать его о работе над балетом «Асель» на музыку В. Власова.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание