Выпуск № 1 (326) | 1966 - страница 46

Г. Нейгауз со своими учениками (1949 г.)

И, загибая пальцы, он с насмешливой серьезностью продекламировал:

«Пункт первый — пианист, тире, посредственный.

Пункт второй — музыкант, тире, хороший.

Пункт третий — художник, тире, отличный.

Пункт четвертый — человек, тире, приверженный к добру...»

Эта «анкета-характеристика», данная самому себе, поражает искренностью и бесстрашием приговоров. Можно не согласиться со строгостью критериев Генриха Густавовича, но он абсолютно прав в расстановке акцентов. Нейгауз действительно был прежде всего художник: он мог простить фальшь как пианист (хотя и очень не любил «прощать»), но никогда не терпел фальши как художник. И в этом был необычайно чуток. Очень знаменателен в характеристике и ее последний пункт. Удивительно просто и скромно: «человек — приверженный к добру». В этом многое типично для Генриха Густавовича. Он не любил и зализанных репутаций и безупречных положительных героев: «Я — человек. И ничто человеческое мне не чуждо». Эта обезоруживающая искренность действовала на нас, его учеников, сильнее, чем любые «проповеди» о морали.

Характерно, что в «анкете» отсутствует пункт — педагог. «Я не люблю педагогику, — часто говорил Генрих Густавович и потом, весело улыбнувшись, заканчивал: но я люблю музыку и люблю учеников».

Вся атмосфера его класса дышала подлинной и высокой интеллигентностью. Он никогда не «снисходил до нас», не «упрощал» себя, облегчая нам понимание того, что объяснял. Напротив, разговаривал с нами всегда как с равными, приобщал к самому высокому, предполагая в нас возможность постижения глубоких и тонких мыслей. Он искренне верил в своих учеников без всякой скидки на возраст.

При таком отношении к себе мы обязаны были понимать его и росли, что называется, «на дрожжах». В самой манере заниматься у него всегда преобладало духовное над практическим, иногда даже в ущерб профессиональному практицизму. Не обходилось, конечно, и без курьезов. Как-то Генрих Густавович в присутствии нескольких студентов занимался с одной ученицей первой частью Четвертого концерта Бетховена. Урок был подробным, увлекательным. Генрих Густавович много показывал за роялем, говорил о светлых образах концерта, о «высоком строе», в котором написана первая часть, об «умиротворенном Бетховене»... Он очень увлекся, растроганный музыкой, заново переживая с нами ее красоту и чистоту. Потом, повернувшись к нам, сказал, делясь самым сокровенным: «Я словно вижу здесь прозрачную синеву неба, золотое сияние солнца... Все окрашено в голубое и золотое».

Урок окончился, и он ушел. Мы остались одни. Ученица, игравшая концерт, как оказалось, была особой сугубо практического склада. Когда мы с восторгом заговорили об этом уроке, она сказала нам, недовольно надув губы: «Что это он говорил — "голубое, золотое..."? Лучше бы сказал, как поучить пассажи! Мне нужны конкретные замечания!»

∗

Одной из самых характерных черт педагогики Нейгауза было умение научить видеть в нотном тексте партитуру. Он бывал порою мелочен до придирчивости именно потому, что для него не существовало мелочей, второстепенных деталей. Вся музыкальная ткань «жила». Он очень ясно видел перспективу и многоплановость фортепианной фактуры и совершенно не терпел игры «крупным помолом». Я помню долгие часы в классе, когда Генрих Густавович неустанно и скрупулезно добивался, например, отточенного звучания в аккомпанементе первой темы g-moll’ной Баллады Шопена. Если какой-то аккорд выходил «дырявым», то есть звучала не вся гармония, он останавливал ученика и заставлял повторять до тех пор, пока тот не добивался нужного соотношения в звучании. «Я должен слышать все, что я вижу, — говорил Нейгауз настойчиво, — понимаете?» Педагогическая страстность делала его поистине неутомимым.

Огромная повседневная работа в классе постепенно воспитывала в нас понимание всей многокрасочности и полифоничности фортепианной фактуры, понимание того, что великие композиторы не пишут «случайных» обозначений и поэтому лига, пауза, синкопа — все это имеет свой выразительный смысл. Генрих Густавович считал, что чем выше мызыкант, тем больше он читает в нотах (и между нот), тем меньше авторских указаний ускользнет от его внимания. «Я вам говорю только то, что написано в нотах, честное слово!» — горячо убеждал он нас.

Заразительным примером своей детальной работы в классе он приучал нас добиваться настоящего совершенства и законченности.

«Слава играет лучше вас всех не только потому, что он одареннее вас всех, — говорил он нам о Рихтере, — но еще и потому, что он хочет больше вас всех!»

Умение хотеть по-настоящему, не отступая, — в от что отличает большого мастера. И это умение хотеть и добиваться в высшей степени было присуще Нейгаузу-педагогу.

Интеллигентность и демократичность его педагогической манеры проявлялась и в самом способе делать указания. Никаких директив — только убеждение. Иногда удивляло, как необходимость самого простого замечания (например, ученик играл слишком медленно какую-то пьесу) перерастала в подробнейший анализ и обоснование. Нейгауз никогда не позволял себе примитивного: «это нужно играть быстрее». Что значит «нужно»? Как можно устанавливать стандарты в искусстве? Время связано с огромным количеством компонентов исполнения — звук, динамика, эмоциональное наполнение и т. д. И, вероятно, именно поэтому, когда мы не умели отыскать верный темп или верное звучание, все его замечания были направлены на то, чтобы мы поняли, почему такой звук или такой темп не естествен, не целесообразен для данного произведения. Чтобы нам самим «изнутри» (а не по приказу) захотелось играть это иначе, чтобы более глубокое понимание смысла музыки заставило нас изменить свое первоначальное представление о темпе или о звучании. И он снова и снова объяснял логику формы, выразительность образов, пластику фразы, естественность дыхания, глубокую взаимосвязь времени, динамики, звучания. Считая, что из талантливого человека нельзя воспитывать школяра, он не жалел времени на этот длинный путь, хотя гораздо проще было бы сказать: «надо быстрее».

Хорошо помню, как я в первый раз принесла на урок E-dur’ный Ноктюрн Шопена. И как бы в ответ на мои поиски темпа, в котором я ощущала себя внутренне неуверенно, Генрих Густавович привел мне слова Пушкина: «Служенье муз не терпит суеты — прекрасное должно быть величаво!» Слова эти так верно передавали настроение музыки, что движение как бы вытекало и из смысла пушкинской фразы, и из ее размера.

Однажды, долго убеждая ученика, который стремился играть главную тему b-moll’ной Сонаты Шопена непременно очень быстро, Генрих Густавович вдруг сказал неожиданно, насмешливо сощурив гла-

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Г. Нейгауз со своими учениками (1949 г.)

Содержание