основном лишь фоническая сторона музыки. В таком духе высказался, например, Шостакович. — Я давно знаю Эдиссона Денисова и отношу его к очень серьезным, образованным музыкантам. В этом произведении многое понравилось в смысле приятного звучания. Но что на меня не произвело впечатления — это почти вся вокальная партия. Мне кажется, что по содержанию стихотворений, которые использовал Денисов, она должна быть более выразительной.

(Для тех, кто не слышал сочинения Денисова, поясним, что в кантате его шесть частей: три из них (вторая, четвертая и последняя) вокальные; стихи, положенные в основу этих частей, по существу определяют идейный замысел сочинения. В них воплощено философское содержание творчества выдающейся поэтессы («Печальный бог»), передана ее глубочайшая личная трагедия («Красный вечер»), светлая лирика («Песня о пальчике» из цикла детских стихов). Что же касается собственно инструментальных разделов, то автор лишь одному из них (пятой части) придает самостоятельный смысл. Этот раздел, по его замыслу, олицетворяет идею борьбы за мир, воплощенную в поэме в прозе «Проклятое слово».)

Продолжая свою речь, Шостакович повторил, что «некоторые вещи очень приятно звучат, что больше понравилась инструментальная часть, так как вокальная линия могла быть более убедительной». И в качестве общего вывода: «Мне кажется, что Денисов пока в ущерб глубине содержания и музыкальной мысли увлекается различными изысканиями, порой очень симпатичными (по-видимому, имеются в виду «тембровые изыскания». — Ред.)». Шостаковичу кажется, что кантату нужно было бы исполнить на широкой публике, и, «может быть, не один раз, тогда это произведение займет какое-то свое место». В заключение он уточняет: «Нужно исполнить сочинение в Доме композиторов».

Фере солидаризируется с мнением Шостаковича. Да, Денисов — серьезный, знающий музыкант. «Солнце инков» лучше других его работ последнего времени. Много интересного в смысле изобретательства, звукокрасок, привлекающих внимание профессионалов. Но все-таки «я не могу отделаться от впечатления, что все эти приемы и изыски становятся самоцелью... Здесь слишком много экзотики, экзотики во что бы то ни стало... Если же говорить о тексте, то он не доходит, содержащие стихов не раскрыто...»

В целом поддержал «Солнце инков» Мазель («Мне это произведение нравится»). Стремясь определить общий стиль кантаты, он применил термин «неоимпрессионизм», отметив некоторые характерные его приметы в музыке. Это «стиль, далекий от универсальности», —  прибавил Мазель. В целом же «...та задача, которая поставлена в данном случае, в этом произведении решена». А только с этих позиций можно оценивать применение тех или иных средств в каждом отдельном конкретном случае. Возражая Фере, Мазель отмечал попутно, что экзотику в «Солнце инков» он воспринимает как проявление национальной специфики, которую стремится воссоздать Денисов.

Резко обострило дискуссию выступление Щедрина. Оговорив, что хочет «совершенно честно и откровенно высказать свое музыкантское впечатление», Щедрин так сформулировал свою главную мысль: «Нельзя заменить творчество эрудицией, нельзя подменять творчество одной только эрудицией». Между тем именно это, по словам оратора, свойственно Денисову. В свое время он «пассивно-цитатно» подражал Шостаковичу. Затем Стравинскому периода «Истории солдата». Что же касается «Солнца инков», то здесь Щедрин напомнил о нескольких партитурах Ноно, Булеза, Пендерецкого и Лютославского, из которых заимствованы не только техника, но даже конкретные драматургические приемы — заимствованы опять-таки не творчески, а подражательно. Музыка Денисова своего рода «фотография с чужого негатива...»

— Я не против заимствований вообще. На основе одного из них, как известно, родилось такое шекспировское произведение, как «Ромео и Джульетта». И меня не пугают никакие приемы, использованные Денисовым.

Но почему он избрал для себя в последние годы путь подражания именно авангардистским «образцам»? На этот вопрос Щедрин ответил при помощи следующей аналогии-притчи:

— Некоторое время назад судьба столкнула меня с директором кондитерской фабрики «Большевик». Он мне рассказал, что когда к ним поступает на работу новый рабочий, по отношению к нему применяется одно безоговорочное правило — не обращать внимания на то, что он ест шоколад! Если это правило строго выполняется, он ест шоколад только три дня. Если кто-то сделает ему замечание, он будет есть шоколад три недели. Если продолжать следить и запрещать, он будет есть шоколад столько времени, сколько будет работать на фабрике.

Денисов, заключает Щедрин, видит себя на месте «человека, которому запрещают есть шоколад». Он свою «творческую биографию ставит поперек шоссе». И только неосведомленность некоторых товарищей в некоторых современных явлениях зарубежной музыки позволяет им считать творчество Денисова чем-то свежим.

В заключение Щедрин поставил под сомнение наличие у Денисова подлинного творческого дарования.

Эшпай, тут же взявший слово, справедливо сказал, что вопрос о таланте композитора следует решать более мягко и осторожно, так как это «вопрос таинственный».

Вместе с тем Эшпай поддержал смысл щедринской «аналогии с шоколадом». По его мнению, действительно, если бы сочинять музыку в данной манере не казалось бы кому-то «запретным плодом», то и в творчестве Денисова «все спокойно разобрались бы, и всем было бы понятно, чего оно стоит... Сочинение написано профессионально, со знанием дела, но самой музыки недостаточно. Для меня это чужой способ высказывания мыслей».

Однако Эшпай и в принципе считает, что избранная Денисовым манера «начисто лишает человека его лица и эту музыку можно приписать кому угодно... Например, если бы сказали: «Войцех Килар. «Солнце инков»,  — то это звучало бы так же».

Леденев не согласился с теми, кто выступал до него. «Не наша задача расставлять по полочкам живущих композиторов, — сказал он, — по таланту взвешивать каждого из них и отводить им место! Это — дело времени... Я слышал почти все сочинения Денисова, написанные им раньше, и несколько раз «Солнце инков». Поэтому, во-первых, не соглашусь с тем, что в нем нет лица самого Денисова. Вспоминаю его романсы на слова китайских поэтов и слышу здесь много от мелодики тех сочинений. Во-вторых,

наибольший отклик у меня вызывает как раз вокальная сторона...

Я так не пишу и, может быть, писать не буду, но это не снижает, а, напротив, повышает мой интерес к сочинению Денисова, потому что гораздо интереснее слушать что-либо отличающееся от того, что в тебе бродит. Меня это сочинение просто трогает. Это очень поэтично, очень красиво, нежно».

Относительно влияний: «Много есть сочинений, написанных советскими композиторами, где достаточно ощутим бывает почерк какого-то большого мастера. Мы замечаем это и говорим: претворение традиций — или: еще не преодолено то или иное влияние... Я не думаю, что в сочинении Денисова чужих влияний ощущается больше, чем в других сочинениях. Разница только в том, что в этих "других" другие влияния. Думаю, что особо заострять внимание на этом не нужно...»

Ю. Левитин решительно осудил форму и саму постановку вопроса в выступлении Щедрина:

— Мы находимся в кругу профессионалов, и мы — товарищи друг другу. Разговор о том, кому «богом» отпущено меньше или больше, — это как раз непрофессиональная и бестактная постановка вопроса... В нашей среде говорить об этом в такой форме не следовало.

По существу направления, которого придерживается Денисов: все произведения подобного типа «ужасающе похожи друг на друга, так как воздействуют однообразными приемами... При этом они похожи друг на друга гораздо больше, чем любые самые подражательные сочинения любого другого направления». Солидаризируясь таким образом с Эшпаем, Левитин ответил попутно на одно из возражений Леденева.

— Я не собирался выступать, — сказал Сидельников, — и меня взволновала больше не музыка, а дискуссия, которая возникла по поводу этой музыки.

К сожалению, кроме общего верного призыва разобраться в различных эстетических позициях и направлениях, в вопросах композиторской техники и «ввести их в русло организации», потому что «очень важно, кто куда идет», а также утверждения о национальной природе дарования Ноно, — трудно было уловить, какую точку зрения защищает оратор.

В дискуссии, — сказал Хренников, — всегда бывают менее удачные и более удачные выступления и отдельные формулировки. Дело не в этом. Главное — высказывания всех товарищей (а здесь мы видим многих замечательных музыкантов) носят искренний и профессиональный характер. В такой дискуссии и происходит оттачивание тех эстетических позиций, о которых говорил, в частности, Сидельников и которые позволяют верно оценивать те или иные произведения. Наша дискуссия — и это очень ценно! — развивалась легко, свободно, откровенно.

Высказав затем несколько (уже цитированных) соображений о творчестве грузинских композиторов, Хренников перешел к сочинению Денисова.

— Кантата вызывает интерес. Она привлекательна с колористической точки зрения. Но на меня музыка производит впечатление какой-то элементарности. В основу сочинения положены стихи выдающейся поэтессы Г. Мистраль. Естественно, я вслушивался в мелодическую линию голоса и пытался постичь логику построения этой линии, потому что в вокальном сочинении мелодическая звуковысотность связана с текстом, с его содержанием, с его смыслом. Это качество — великое завоевание, великая способность музыкального искусства добиться того, чтобы мелодия выражала эмоциональную суть мысли, заложенную в тексте. Но в данном случае автор как будто и не ставил перед собой такую задачу; я не почувствовал, что у Денисова было желание выразить содержание текста. Под вокальную линию его кантаты можно подставить любой текст, любые стихи, любое содержание. Потому что в партитуре утеряна специфика вокальной музыки, принцип мелодического выражения, игнорированы содержание и эмоциональный строй поэтической речи. Наблюдается полный композиторский произвол, который идет не от желания выразить содержание поэзии, а от априорно избранного приема как такового.

Очень верно говорил Шостакович, что мы крайне однобоко порой относимся к современным достижениям музыкального искусства, в частности к ее гармоническим богатствам. Верно, у нас иногда все эти достижения и богатства меняют на примитив. А ведь именно это и характерно для «авангардизма», потому что, отказываясь от мелодики и гармонии, они пытаются все это компенсировать шумовыми, ударными эффектами.

Правильно и наблюдение Левитина, что все такие сочинения — близнецы, невероятно похожие друг на друга. Но никто не будет оспаривать, что в иных таких сочинениях есть колористическая привлекательность, приятная для слуха.

В заключение Хренников сказал, что секретариат Союза композиторов СССР и на последующих своих заседаниях будет слушать новую музыку, развертывая широкую творческую дискуссию, к участию в которой приглашаются все желающие.

Итак, первый «музыкальный секретариат» состоялся. Но не закончилось обсуждение поднятых вопросов. Бесспорно, нелегко после длительного «молчания» в Союзе композиторов вновь возродить живую атмосферу творческой дискуссии, сразу решить все связанные с ней задачи. Но все это, разумеется, по силам крупнейшей композиторской организации — ее секретариату. Одно из свидетельств тому — два последующих заседания, на которых были прослушаны произведения москвичей — Симфония и хоры a cappella А. Пирумова на стихи Р. Гамзатова, а также Симфония и вокальный цикл «Поэзия» Б. Шнапира.