за: «А знаете, если играть эту тему слишком быстро, получается очень похоже на "белку в колесе"».

Это сравнение вызвало такой дружный смех в классе, что ученик, уже боясь быть похожим на «белку в колесе», невольно начал искать более убедительный темп.

«Музыка — искусство во времени, — часто любил напоминать Генрих Густавович, — чувство исполнительского времени, его логику нужно так же воспитывать, как и культуру звука».

Нейгауз обладал таким тонким, гибким и вместе с тем лаконичным ощущением времени, что мне часто вспоминалось ренаровское определение чистоты литературного стиля: «Слово должно вплотную облегать мысль». Лишнее время, то есть неоправданное rubato у исполнителя, подобно чрезмерному многословию у писателя. Нет и не может быть «случайных» ускорений или замедлений, так же как у настоящего писателя не бывает случайных слов. Все подчинено неодолимой закономерности. Нужны только необходимые слова, необходимые замедления и ускорения. Это и есть настоящая свобода — как «осознанная необходимость». И именно это отличает свободу от развязности. Генрих Густавович всегда апеллировал к пониманию общих законов искусства. Всякое отдельное конкретное замечание давало повод для обобщения. Таким образом, уже самим методом преподавания постоянно развивалась в нас самостоятельность мышления.

В общении с ним воспитывалось огромное уважение к человеческой культуре. Трудно было назвать его эрудитом (как-то уж очень не подходило к его характеру это слово), но знал он колоссально много. И из самых различных областей. Языки — польский, немецкий, французский, итальянский и английский. Астрономия, архитектура, живопись, литература. Это была эрудиция не ученого, а художника. В чем разница? В его эрудиции не было системы, организованности знаний. В ней могли быть (и были, вероятно) неожиданные пробелы. Эрудиция никогда не была для него капиталом, она не являлась следствием любви к накоплению. Он знал много просто потому, что его очень многое увлекало и интересовало: был слишком богат, чтобы замкнуться в профессионализме.

Вспоминается его тонкое понимание красоты города, настроения домов, улиц, архитектурных ансамблей. Во всем, что он говорил, как он видел, сказывался художник.

Поздним летним вечером я встретила его на Красной площади. Мы стояли и смотрели на храм Василия Блаженного. Я с детства жила в Замоскворечье, и ансамбль Кремля, Исторического музея, Василия Блаженного был привычным для моих глаз. Привычным и именно потому неосознанным. В этот вечер Генрих Густавович был в приподнятом, радостном настроении, говорил мне о том, как он любит неповторимый ансамбль Красной площади: седые стены Кремля, колдовскую красоту Василия Блаженного. «Понимаешь, душенька, — рассказывал он, импровизируя, — архитектор задумал сначала строить обыкновенную церковь, а потом, — и здесь голос его таинственно понизился, — а потом — сошел с ума, и поползли в небо безумные причуды его фантазии — сумасшедшие купола, увитые змеями; сказочное волшебство вымысла!..» И кажется, впервые я увидела вдруг эту необыкновенную церковь, к которой так привыкла с детства. Она словно ожила для меня, представ совсем в новом, загадочном освещении.

Всю жизнь в нем чувствовалась нерастраченная свежесть восприятия, редкая способность, проходя в сотый раз с учеником h-moll’ную Сонату Шопена, быть заново потрясенным ею и заражать своим волнением окружающих. Его гармоничной, богато одаренной натуре было присуще настоящее «душевное здоровье». Отсюда и характерные черты его исполнительского облика: простота, естественность; ничего выдуманного, никакого надлома, субъективного произвола. Есть художники очень яркие, оставляющие по себе неизгладимую память именно как глубоко субъективные артистические личности. Их интерпретация бывает порой почти произвольной, опрокидывающей все привычные представления и вместе с тем неповторимо убедительной. Нейгауз был художником совершенно иного типа.

Когда играл Нейгауз, казалось, что нет ничего естественнее слышать эту музыку вот так, как он. Казалось, что он ничего не «открывает заново», и вместе с тем какая поэтическая свежесть, глубина и яркость были в этой «объективной» интерпретации, близкой всем!

Простота, идущая от глубокой гармоничности его натуры, была вместе с тем и простотой благородства. Нейгаузовское благородство вкуса, естественное и как бы прирожденное, не терпело никакой вычурности, позы. Только самое искреннее и человечное.

Вероятно, не случайно исполнитель именно такого типа, как Нейгауз, стал выдающимся педагогом. Естественность и «объективность» нейгаузовского прочтения музыки при подражании ему (а ученик всегда невольно подражает учителю) никогда не приводили к преувеличениям и искажениям.

По самому складу своей натуры это был человек, совершенно не способный из осторожности скрывать свои симпатии и антипатии. И эта черта мно-

гое определяла в его поведении. Он не умел быть «обтекаемым». Дипломатические соображения не могли заставить его промолчать о том, что вызывало в нем возмущение или, наоборот, искренний восторг. И здесь сказывался не только горячий темперамент, но и глубокая любовь к свободе мысли, свободе мнений. В этом смысле он не был сдержанным. Никогда. Он легко мирился с жизненными неудобствами и лишениями, когда таковые выпадали на его долю, но в области своих вкусов и мнений он никогда бы не примирился ни с какими «корсетами» и предписаниями. И, кстати, по поводу жизненных неудобств. Редко встретишь человека, до такой степени равнодушного ко всем видам материального благополучия, каким был Генрих Густавович. Жил он всегда как-то бесприютно, «бездомно», никогда не имея того солидного налаженного комфорта, какой со временем имеет почти каждый, кто стремится к этому. Не было у него никаких коллекций, обычно так естественно возникающих у людей искусства... И вообще ничего «накопленного с годами».

И это не было его виной или достоинством. Это было его натурой.

∗

Однажды я засиделась у него в гостях до глубокой ночи. Мы говорили о только что вышедшем сборнике стихов Марины Цветаевой, которую он очень высоко ценил. Пора было уходить. И вдруг он сказал: «Я хочу дать тебе почитать несколько поздних стихотворений Пастернака. Тебе это должно понравиться...» Долго рылся в каких-то бумагах, не находил, потом махнул рукой. «Вероятно, я их уже кому-то отдал. Ну ладно, прочту тебе одно из них по памяти». И прочитал мне стихотворение, которое я запомнила, а потом, придя домой, записала. Оно звучит как credo поэта, как заповедь художника.

И сейчас, вспоминая о своем учителе, мне хотелось бы сказать о нем словами Пастернака:

Другие по живому следу
Пройдут твой путь за пядью пядь,
Но пораженье от победы
Ты сам не должен отличать...
...И должен ни единой долькой
Не отступаться от Лица,
Но быть живым. Живым и только. Живым и только. До конца.

И. Зетель

Наследник музыкантов-просветителей

С Уралом Нейгауза связывало многое. Здесь в тридцатые годы он, тогдашний ректор Московской консерватории, открывал первый музыкальный вуз на востоке страны. Приехавшие с ним ученики возглавили фортепианные классы консерватории¹. Здесь провел он годы военного лихолетья...

Патриот Советской страны, Генрих Густавович всей душой радовался победам Советской Армии, тяжело переживал горькие вести с фронтов в «сороктрудные годы», проведенные им в Свердловске. «Главное, что мы под Берлином и правда и справедливость, а с ними разум и культура торжествуют», — писал он в канун капитуляции гитлеровского рейха. В трудную военную пору Генрих Густавович работал самозабвенно. Нейгаузовский класс был, казалось, весь напоен атомами музыки. На каждом уроке он заполнялся десятками людей, превращался в своего рода концертный зал. Здесь можно было встретить и прославленных музыкантов, эвакуированных на Урал, и совсем юных учеников, жадно ловивших каждое слово Нейгауза, его интонацию, жесты. До войны многие из нас мечтали попасть в столицу и увидеть воочию «самого» Нейгауза. А встретившись с ним, мы начинали понимать, что легенда была все же беднее действительности: титаническая художническая душа, горячее сердце, широта эрудиции — все это ошеломляло. Даже в послевоенные годы в Москве творческий пульс в классе Генриха Густавовича не был столь наполнен, как в эти памятные военные дни. Время требовало от людей безграничной отдачи всех сил... Не верилось, что за окнами лютует мороз, что у каждого пришедшего в класс уйма душевных невзгод, тягостей, что, наконец, изо дня в день люди недоедают. Все были заворожены музыкой...

_________

¹ Приехавшими с Г. Г. Нейгаузом учениками были ныне ведущие профессора Горьковской и Саратовской консерваторий Б. С. Маранц и С. С. Бендицкий.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

И. Зетель

Наследник музыкантов-просветителей

Содержание