ПАМЯТИ Г. Г. НЕЙГАУЗА

В. ГОРНОСТАЕВА

И. ЗЕТЕЛЬ

Д. БАШКИРОВ

Музыкальная общественность Москвы отметила годовщину со дня смерти Генриха Густавовича Нейгауза. В Центральном Доме работников искусств и в Доме-музее А. П. Чехова прошли вечера, посвященные замечательному пианисту. Своими воспоминаниями о Г. Г. Нейгаузе поделились Н. Дорлиак, В. Горностаева, Т. Гутман.

В Большом зале консерватории с бетховенским Klavierabend’oм «Памяти Г. Г. Нейгауза» выступил С. Рихтер. Дали концерт самые молодые ученики Нейгауза: Е. Могилевский, А. Наседкин, В. Крайнев, А. Любимов и В. Кастельский. В Московской консерватории возле класса № 29, в котором работал выдающийся музыкант и педагог, установлена мемориальная доска.

Памяти Г. Г. Нейгауза посвящаются и предлагаемые читателям статьи его учеников, а также впервые публикуемое письмо Леопольда Годовского.

В. Горностаева

О моем учителе

Было странно и больно видеть это удивительное лицо застывшим, скованным смертью. «Как ему не идет быть мертвым!» Эта мысль, на первый взгляд парадоксальная (а кому идет?), поразила меня сразу. И все-таки. Есть же лица, которые бывают смертью возвеличены и в своей скульптурной неподвижности становятся выразительнейшей посмертной маской.

Но этому лицу так не шла неподвижность! Оно было прекрасно именно в движении — своей неуловимой изменчивостью, живостью и, что особенно важно, выражением глаз. Глаза, всегда готовые вспыхнуть озорством, глаза с искорками иронии, «подвижные, как пламя», они притягивали и увлекали светившимся в них огнем молодости.

Он так и не стал до конца своих дней стариком. Старость не нашла себе места ни в одном из уголков его души. Сила жизни, не ослабевая с годами, светилась во всем его существе — и в негаснущем блеске глаз, и в живости остроумия, и в юношески легкомысленном нежелании соблюдать диету, режим, ставший необходимым для него в последние годы жизни, и в какой-то удивительно непосредственной, «не соответствующей возрасту», манере держать себя.

У большинства людей к концу жизни образуется груз солидности — «престиж» старости. У него этого совершенно не ощущалось. Мне всегда вспоминались слова Т. Манна, сказанные о ком-то из его героев: «В нем была та доза хорошего легкомыслия, которая свойственна только очень умным людям».

За пять дней до смерти Генриха Густавовича я была у него в больнице. На стене возле кровати висела кислородная подушка, напоминая о серьезности положения, а он был совсем такой, как всегда, — молодой, с озорными глазами. На вопрос о самочувствии пробурчал сердито-насмешливо: «Превосходно!.. Вот только сердце почему-то не хочет работать. Не знаю. Вероятно, надоело. Врачи? Врачи великолепные. Не дают умереть, — и, понизив голос, добавил с шутливой доверительностью: если бы ни они, я, вероятно, уже давно "сыграл бы в ящик"».

Он сделался серьезным и увлеченным, только когда речь зашла о том, что затрагивало и волновало его: о фальши, неискренности в искусстве, о соотношении этического и эстетического в исполнительстве. Рассказывал мне: «Понимаешь, душенька, меня поразила недавно мысль. Я был в концерте одного молодого пианиста. Это очень хороший пианист. Виртуоз, с отличной музыкальной культурой и ясным пониманием стиля. Я слушал его и думал: ведь он играет безусловно хорошо. Почему же мне не нравится? Чего мне не хватает? Может быть, я его пристрастно слушаю? Нет. Это исключено. В чем же дело? А, понял! Мне не нравится он сам. Понимаешь, душенька, здесь уже речь идет об этическом в искусстве. Мы всегда слышим в игре исполнителя его человеческое нутро»...

Я спросила его об Артуре Рубинштейне (их связывала давняя дружба). Он задумался: «А его, между прочим, многие музыканты не любят. Публика? Ну публика его везде и всегда любит. Публика иногда умнее некоторых музыкантов. И знаешь, какая часть музыкантов его не признает? Те, кто пришел в искусство через ремесло и ценит больше всего профессиональную безупречность. Артур Рубинштейн никогда не был безупречным пианистом. Он пианист вдохновенный. Артист! Это в нем главное». И внезапно, перейдя на тон ниже, с юмором, нараспев:

«Ах, вдохновение! Это же такое наивное и провинциальное слово! Оно всегда ужасно шокирует снобов».

∗

Была в его общении с нами удивительная простота. Нас никогда не разделяли барьеры возраста. Та самая «доза хорошего легкомыслия», о которой пишет Т. Манн, так и не дала ему стать почтенным метром, окруженным благоговеющими учениками. Его власть над нами была прежде всего властью таланта, ума и огромного человеческого обаяния — «излучением» ярко одаренной натуры, под которое попадал каждый, знавший его даже не очень близко. Его влияние на нас далеко не исчерпывало себя только общением в музыке, но проникало почти в любую область, в любой круг вопросов. Больше того, это влияние, не ограниченное годами учения в классе, фактически продолжалось всю жизнь. Генрих Густавович никогда не жалел времени на общение с нами. В нем была черта, свойственная просветителям педагогам, — желание поделиться с окружающими своим духовным богатством. Всегда загораясь, рассказывал он нам о том, чем был сам увлечен: о только что прочитанных книгах, о своих жизненных наблюдениях и обобщениях в искусстве.

Несколько лет назад Нейгауз у меня в гостях в присутствии еще нескольких учеников сообщил, хитро поблескивая глазами: «Я тут недавно заполнял на себя анкету из четырех пунктов, которую сам придумал, получилась довольно занятная картина...»

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

ПАМЯТИ Г. Г. НЕЙГАУЗА

В. Горностаева

О моем учителе

Содержание