Выпуск № 10 (323) | 1965 - страница 30

сценической жизни он кое в чем «перехлестывал», то это тоже было искренне, шло от его буйного, стихийного темперамента.

Александр Степанович не осваивал специально системы Станиславского, но сила дарования сама собой вывела его на верную дорогу творчества.

С тех пор мы с Александром Степановичем крепко подружились. Я обязан ему еще и тем, что он первым подсказал мне мысль идти в Большой театр...

И вот я пишу письмо на имя Б. Арканова, который в то время был уже заместителем директора Большого театра, с просьбой предоставить мне дебют в партиях Берендея и герцога. Ответ пришел скоро. Меня известили, что спектакли назначены на 20 и 23 февраля.

Я был рад открывшейся перспективе, но... в душе вновь зашевелилась тревога: «А вдруг меня не примут, с каким лицом вернусь обратно?» Однако я все же решился испытать судьбу до конца.

«Снегурочка» в Большом театре шла в постановке Лосского. На мое счастье, он в то время был в Тбилиси. Я попросил Владимира Аполлоновича дать мне несколько сценических репетиций: в Тбилиси опера тогда не шла.

Он отработал со мною партию Берендея целиком во всех деталях, буквально введя меня в спектакль Большого театра. Ни разу не видя «Снегурочки», я уже знал все мизансцены, рисунок образа, в котором режиссер стремился выявить мягкую доброту, мудрость и в то же время жизнелюбие, светлую веру в человека. Любовь к людям, ко всему живому в природе стала главной чертой моего героя. Если б Лосский не поселил в моем сознании именно такого Берендея, трудно сказать, добился ли бы я успеха в московском дебюте. Главное же — я был спокоен, будучи твердо убежден, что для меня в спектакле уже ничего не может быть неожиданным. Напутствуемый добрыми пожеланиями друзей, я тронулся в путь.

Однако, как полагается, не обошлось без помехи. В дороге нас застала такая пурга, что поезд простоял под Ростовом около суток. Мне пришлось послать в Москву телеграмму, что опаздываю, но петь буду.

В Москву я приехал ночью, накануне спектакля. Наутро явился в театр. Оба моих дебюта уже были объявлены на афишах. В театре меня познакомили с дирижером Василием Васильевичем Небольсиным, представив словами: «Вот ваш сегодняшний Берендей».

Мне показалось, что он посмотрел на меня с некоторым недоверием, и я предложил ему спеть вполголоса партию, чтобы проверить темпы. Опыт подсказал дирижеру, что партию я знаю, и он довольно скоро отпустил меня, чтобы напрасно не утомлять голос. Затем я попал в руки к режиссеру В. Нардову, на попечение которого за отсутствием Лосского был передан спектакль. Я решил схитрить и, не сказав ничего о своей работе с постановщиком, попросил Нардова только рассказать мне о мизансценах Берендея. Я просто хотел проверить, не изменилось ли что-либо? Оказалось, что все показанное мне Владимиром Аполлоновичем осталось прежним. Естественно, мне были знакомы не только мизансцены, но и каждое движение. Сославшись на усталость, я отказался повторить их, сказав, что и так все запомнил. Нардов, вероятно, решил, что я нахал, но внешне ничем не выдал своего «открытия».

Не знаю, как передать словами мои переживания перед началом спектакля. Я был обуреваем самыми противоречивыми чувствами, но все сомнения и страхи перекрывались настроением огромного душевного подъема. Ничего подобного я еще не испытывал. И это было понятно. С юности Большой театр олицетворял для меня все самое святое в искусстве, был заветной целью, желанием многих лет жизни. И вот теперь эта мечта осуществлялась... Забегая вперед, должен признаться, что отношение к Большому театру как чему-то священному, бесконечно дорогому сохранилось у меня на всю жизнь. Надо сказать, что это разделялось почти всеми моими товарищами по сцене, поддерживалось строгой творческой дисциплиной, большой требовательностью дирижеров и режиссеров, всей обстановкой в театре. Я не только не мог, например, опоздать на репетицию или прийти несобранным, неподготовленным, даже мысль подобная не могла родиться в моей голове. Правда, к строгой творческой дисциплине меня уже приучила студия Станиславского. Но в Большом театре это уже вошло в систему, в распорядок дня.

Но вернемся к дебюту. Пока меня гримировали, одевали, я все еще жил, как в сказке, плохо веря в то, что должно будет скоро случиться.

Перед моим выходом ко мне зашел Ханаев, мой консерваторский друг, уже пять лет работавший в Москве. Он напомнил, что сцена Большого театра не терпит форсированного звука, но украшает, обогащает голос, если певец поет естественно, без «нажима».

— Покажи только свой тембр, и все будет хорошо, — сказал он на прощание.

И вот уже я на сцене. Сижу и расписываю полотняную колонну. Случайно обернувшись, посмотрел в темноту зрительного зала и ужаснулся: дирижер маячит где-то далеко, далеко. Как же петь?! Однако взял себя в руки, утешаясь тем, что до

моего вступления еще много времени и я успею освоиться. Принялся снова рисовать цветочки, даже, чтобы показать, что не волнуюсь, не трушу, нашел в себе силы попенять окружавшим меня «отрокам», что они все подают мне черные кисточки, когда цветочек должен быть пестрый. Это переключение оказалось очень полезным: отвлекло меня от страшных мыслей. Гусляры закончили петь, ушли. На какой-то момент я остался на сцене один... Стало не очень приятно... Но вот вошел Бермята — Сергей Красовский, мой товарищ по классу Райского. Я обрадовался ему, как родному, и стал постепенно забывать о зрительном зале...

Берендей — очень благодарная роль для дебюта, она дает возможность привыкнуть к сцене, подумать, настроиться. В этой партии особо важную роль играет тембр, спокойное, красивое, мягкое пение.

...Наступила сцена с Купавой — К. Держинской. Ее высокий профессионализм, какое-то присущее ей особое благородство, взволнованность, искренность увлекли и меня. Я вдруг почувствовал в ее пении как подтекст ласку и доброжелательность, стремление поддержать новичка. Это, конечно, так и было; когда после дуэта я пошел провожать Купаву, Ксения Георгиевна успела мне шепнуть несколько ободряющих слов, подействовавших как бальзам: «Не волнуйтесь, все хорошо, у вас красивый голос». Я вернулся на сцену, прослушал гимн Леля, которого замечательно пела Б. Златогорова. Вышли Мизгирь — В. Политковский и Снегурочка — Е. Степанова. К тому времени, как надо было начинать каватину, я успокоился, освоился и думал только о пении. Закончил каватину под аплодисменты. Дальше все шло гладко...

Через два дня мой второй спектакль «Риголетто». Я провел спевку, сценическую репетицию. Мы с Головиным уже были загримированы и ждали звонка.

Но... так и не дождались: зал остался пустым. Как оказалось, спектакль был продан военной организации, которая не смогла им воспользоваться, и его отменили уже перед самым началом. Я был страшно огорчен: во-первых, я чувствовал себя в хорошей вокальной «форме», во-вторых, после этого спектакля должен был решиться вопрос: быть или не быть мне в труппе.

Но судьба вновь мне помогла. Как только сообщили об отмене спектакля, к нам за кулисы пришел Александр Иванович Алексеев, хороший певец, замечательный товарищ, с которым я был знаком еще по студии Станиславского. Он предложил спеть 26 февраля вместо него партию Джеральда в «Лакмэ», пообещав не только договориться об этом с дирекцией, но и помочь мне войти в спектакль. Я, конечно, согласился, хотя и не очень хотелось дебютировать в этой малоблагодарной роли. Но иного выхода не было. На следующий день я прорепетировал «Лакмэ» с А. Алексеевым, В. Барсовой и режиссером Т. Шарашидзе. Нилаканту пел А. Садомов. На спектакле были Е. Малиновская и Б. Арканов. Я, конечно, снова очень волновался, но общее дружелюбное отношение моих партнеров и крепкое знание партии вывезли.

Наутро меня пригласили к директору. После непродолжительной и доброжелательной беседы Елена Константиновна сказала, что может предложить пока скромные условия, хотя и на первые партии: 350 рублей в месяц (высший оклад был тогда 700 руб.) при норме семь спектаклей. Все это было обещано подтвердить телеграммой в Тбилиси, куда я тотчас же вернулся. Там уже знали, что я принят в Большой театр. Через три недели пришла телеграмма от Малиновской.

С 16 августа 1931 года я был зачислен в состав солистов Большого театра и подписал договор на один год.

(Продолжение следует)

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание