обошлось: было еще два концерта. Ко времени ее показа мы уже побывали в Рильском монастыре. Видели его пятиугольную архитектуру, добротные и изящные галереи, опоясывающие постройки, стенды со старинным оружием, рукописями, образцами декоративного искусства в местном музее. Слышали народные песни в исполнении народных музыкантов. Они выходили, улыбаясь, в нарядных национальных костюмах, и под вековыми сводами неслись пронзительные звуки волынки. А певицы легко вплетали в ее явно импровизированный узор свои сильные голоса, поведавшие нам незатейливые любовные и шуточные истории. И как почти всегда бывает в незнакомых ранее краях, горы, лес, и монастырь, и эти прекрасные песни, странным образом объединившись со всем, что мы когда-то читали или просто знали о Болгарии, вдруг породили вошедший в наши сердца «аромат» страны. Удивительное это чувство. Далеко ему до подлинно глубокого понимания нации, ее истории, ее судьбы. Но вот скажут потом: «Болгария», — и ты ощутишь его снова и снова, будто дальний ветер донесет лишь тебе внятное дуновение. И уже неотделимо оно от восприятия национального искусства, в том числе профессионального.

Соната для скрипки соло В. Казанджиева, Симфонические эпизоды и первая часть Фортепианной сонаты Д. Христова, кантата «Паисий Халендарский» и часть Струнного квартета К. Кюркчийского — эти сочинения вспоминаются первыми. Просто по художественности, по эстетическим качествам. Сильные индивидуальности, эти люди ищут разного и по-разному. У Казанджиева насыщенный острым драматическим переживанием лиризм, музыка-исповедь, и потому главное здесь — экспрессивная мелодика (закономерен выбор инструмента!). Христов, играючи талантом, порой чуть холодновато испробывает возможности исконной болгарской интервалики, главным образом, секунд и септим. Упругая ткань искрится и покалывает, точно снег. Что из этого получится? Пока на такой вопрос Христов не отвечает: обдумывает, прикидывает так и этак, его решительное слово еще впереди. Кюркчийский — самый молодой и, кажется, самый впечатлительный из всех. Очарованный, извлекает он целые интонационные фрески из старинных церковных песнопений, вплетая в них орнаменты инструментального фольклора (кантата), мотив народной песни окружает причудливой фантастикой, эффектами органной звучности (квартет). Сколько здесь еще несовершенного, но и какая хватка фольклорных пластов!

Два отрывка из кантат — «Человек-коммунист» Б. Костова (текст К. Вылкова) и «Великое начало» Ц. Цветанова (текст В. Башева). В обоих стихи сродни поэзии Маяковского, и в обоих музыка отмечена волевой устремленностью, в ней много зовущих интонаций, но она недостаточно заражает эмоционально.

Хотелось бы еще сказать и о Дивертисменте для трубы с оркестром Ж. Леви, и о романсах Д. Тыпкова, и о «Фантастических сценах» И. Маринова, и о Дивертисменте для струнного оркестра памяти Прокофьева П. Стоянова. Но обо всем не скажешь: надо выбирать. Выбираю еще два сочинения, не совсем обычные по жанру. Одно — прелестные «главы» симфонической сказки с чтецом «Самонадеянная Жаба» Д. Тыпкова¹, полные юмористических подробностей, интересных (вслед за «Петей и волком») и взрослым, и детям. Стоит послушать, к примеру, как лопнула Жаба, которая хотела стать такой же большой и важной, как Вол...

Другое сочинение — жарко-эстрадный «Блюз в 9» М. Левиева. Это не просто оркестровая танцевальная пьеса, по традиции хорошего джаза впитавшая фольклорные соки. Это скорей вечерняя картина современного европейского города, атмосфера его улиц, маленьких кафе, извечных объяснений влюбленных...

О чем мы спорили

Об отдельных произведениях и о борьбе самых разных творческих тенденций. О проблемах стилей и о неточной терминологии. В общем, о многом. В частности, и о том, как нужно спорить. Лазарь Косма взволнованно говорил: давайте уважать труд друг друга, больше доверия, мягкости, чуткости! И полная искренность высказываний, безбоязненная острота суждений, — дополняли его другие. Ибо творческая дискуссия плодотворна, когда каждый говорит то, что думает. В этом ведь тоже уважение.

...Поиски, поиски, поиски — девиз большинства молодых. Поиски миров и «антимиров», концепций и «антиконцепций», средств и «антисредств». Явные удачи и явные неудачи есть, как бывали всегда. Но в целом — сильнейшее ощущение переходного периода, переломного возраста. «Визуальный век», — говорит Христов. Радио, газеты, телевидение. Содержание искусства обогащается новыми темами и мотивами ежедневно. Перед художником возникают все новые и новые задачи. Параллельно идет другой процесс: подвергаются переоценке средства. Ситуация в творческом отношении сложнейшая: действительность наступает, требует адекватного художественного выражения, для которого необходимо сплочение элементов музыкальной выразительности в органичном синтезе. А в искусстве, если судить по софийской встрече, царит экспери-

_________

¹ Жаба — гобой, Соловей — флейта, Филин — кларнет, Заяц — флейта пикколо, Вол — бас-кларнет, Бабушка-рассказчица — английский рожок.

мент, лабораторный опыт, неизбежно расчленяющий, дробящий целое.

Наш первый спор — об эксперименте. Не о праве на него — это элементарно, — но о смысле и путях экспериментирования.

Каждый ориентируется на личный опыт: хочу все попробовать сам, своими руками, убедиться лично. Закономерно. Что же дальше? Каков объективный результат проб и опытов? Наиболее очевидный — совершенствование особого рода техники, развитие «суперслуха», «суперритма», «супертембра».

В освоении музыкальной технологии участники софийской встречи показали высочайший уровень: немногие, даже крупные, музыканты прошлого отличались, вероятно, такой технической выучкой в свои двадцать пять — тридцать лет. Но в смысле освоения образного мира современности, в том числе и музыкальной, наши сверстники, можно сказать, нередко довольствуются ролью спутников, а не космических кораблей с Человеком за пультом управления. Этим и объясняется, что при всей колоссальной технической свободе немного было открытий в области современной художественной проблематики, немного больших тем, ярко и целостно раскрытых, поистине вселенских — без кавычек.

Собственно, ничего катастрофического в этом нет: открытий и не может быть много. Настораживает другое: то, что поиски подчас идут в сфере замкнутых звуковых конструкций. Создается впечатление, что для многих самое главное — выявить еще не опробованные фонические и энергетические возможности звука. Его высота, объемность, плотность тембра, любая гармоническая краска, молекула ритма, динамика, прием извлечения из инструмента — все событие, все становится равноправной единицей образности, все приобретает самодовлеющий интерес. Естественно, нынешняя «экспериментальная» музыка (при всех внутренних различиях) не лишена выразительности. Более того, иногда это выразительность обостренная; оно и понятно, раз все внешние звуковые данности наделяются подчеркнуто самостоятельным значением. Средства дифференцируются, истончаются до предела: каждый такт — академия музыкальной премудрости¹.

Но — где тонко, там и рвется. Подтверждается старая истина: много объектов внимания — значит ни одного; сосредоточиться на всем сразу — значит ни на чем не сосредоточиться.

Пендерецкий или Бергамо предлагают нам организованную «концепцию хаоса». Эта концепция в том и состоит, что нет никакой концепции, а есть только обостренное субъективистское мироощущение. Что ж, это знакомо. Так сказать, поток сознания, антитеатр или антикинематограф на музыкальный манер. Важно, что участники софийской встречи добавили существеннейшее прилагательное: неконтролируемый поток сознания. И это верно, конечно. Так иногда ночью воспаленная мысль скользит по событиям минувшего дня, с особой остротой интерпретируя их. Возникают неожиданные ассоциации, «сгущенные» образы: кто не знает этой особой полудремотной восприимчивости человека к впечатлениям? А все же «утро вечера мудренее». Утром пережитое проще и сложнее, потому что видится в подлинном значении: в нем появляются акценты, обозначается главное, и второстепенное, и вовсе незначительное.

Но пусть скажут мне, что не всегда это так. Пусть напомнят, что — долой унылую утреннюю ясность! — ночью поэты сочиняют великолепные стихи, а ученые наблюдают далекие звезды. Пусть! Но разве кто-нибудь на свете захотел бы всегда существовать во тьме?

Выразительность опытов, построенных на самодовлеющем интересе к музыкальному звучанию как таковому, — это выразительность «ночная». Она обострена за счет отказа от ясности, способности рельефно охватить модель (то есть, попросту говоря, действительность). Она основана на деформации природы звука, на «глобальном» отречении от «нормальных норм» человеческой психики, восприятия явлений художественного творчества. Понятно, что такому важнейшему фактору, как, например, народное творчество, здесь не находится места ни в какой форме.

А если шагнуть за пределы эстетики? Мы знаем — это азбука марксизма, — что, во-первых, действительность отражается в искусстве опосредованно и, во-вторых, развитие искусства в целом неравномерно, то есть не идентично развитию общества. Но мы знаем — и это тоже азбука, — что в конечном счете творчество художника обусловлено его социальными идеалами. Этот вопрос возникает, как бы осторожно ни подходить к нему, и по отношению к талантливому музыканту народной Польши Кристофу Пендерецкому, и по отношению ко многим его собратьям по искусству...

«Слева» от Пендерецкого на софийской встрече расположилась неплодородная зона «чистого» эксперимента. Здесь профессиональные музыканты, «поверяющие алгеброй гармонию», пытаются...депрофессионализировать музыку.

— Я берусь, — говорит Р. Щедрин, — едва научившись держать в руках скрипку, сыграть партию в квартете Шеффера!

^_________

¹ И «делают» ее в колбах и пробирках своих композиторских мастерских, замечу попутно, отнюдь не только шарлатаны и бездарности, как утверждали иной раз совсем еще недавно. В самом деле, разве можно отнести к этой категории людей, например, Пендерецкого?