Выпуск № 3 (316) | 1965 - страница 43

мне то поэму Малларме, то страницу Леона Блуа, то что-нибудь Гюисманса.

И вот однажды мне очень захотелось познакомиться с Равелем. Мне было восемнадцать лет. Равеля призвали в армию, потом он болел, и я никогда еще не встречался с ним. Виньес сказал: «Послушайте, вот лучший способ. Я устрою Вам свидание с Равелем (он был его близким другом). Вы отправитесь к нему с утра, покажете свои сочинения, а заодно сыграете его Сонатину — ведь Вы жаждете этого». Вспоминаю, что я хотел сыграть еще «Форлану», «Менуэт» и «Ригодон» из «Гробницы Куперена». Но только хотел, потому что он слушал меня не больше трех минут. Быть может, он нашел, что я играю плохо, и мы сразу же перешли к беседе о музыке. Я показал свои скромные фортепианные пьесы. Он отнесся к ним строго, хотя и с оттенком любезности. Потом мы говорили о том, о сем. Тогда он жил на авеню Мак-Маон, у площади Звезды...

— Какое же впечатление Вы вынесли из первой встречи с ним?

— О! Ну как Вам сказать... Ужасающее разочарование!

— Не может быть!

— Нет, именно так, потому что сам Равель был сплошной парадокс, и, мне думается, в разговоре с молодым музыкантом он еще преувеличил свою парадоксальность. Вот он мне и разъяснил, что Шуман — это ерунда, посредственность; что Мендельсон — изумителен, а его «Песни без слов» в тысячу раз лучше шумановского «Карнавала»; что все последние сочинения Дебюсси, которые я обожал (и, кстати, был одним из немногих, восхищавшихся ими) — «Игры», «Этюды для фортепиано», — это нехороший Дебюсси; что Сен-Санс был гений; что Шабрие не умел оркестровать свою музыку и т. д. и т. д. Все это меня потрясло. Я ушел от него буквально нокаутированным... Передо мной был совсем не тот музыкант, которого я надеялся увидеть. Должен сказать, что в этом-то и причина всего, что произошло после того, как Сати сказал мне: «Ох, уж этот Равель, какой вздор он несет!» Разумеется, я тут же стал на сторону Сати и Орика, то есть присоединился к их глубоко антиравелевской позиции.

— Но все же некоторыми равелевскими произведениями Вы по-прежнему восторгались, были и менее любимые Вами. Не назовете ли их?

— Да, конечно... Некоторые я продолжал любить... Теперь обо всем этом я думаю совсем по-иному, чем в ту пору. Но все-таки одно сочинение я ненавидел: «Гробницу Куперена».

— Вот как?

— Яростно!!! И я разлюбил «Дафниса»! К тому же это было время, когда Дягилев побуждал молодежь к отрицанию ее предшественников, старших. Так, когда в Монте-Карло мы отправлялись на балетные спектакли, на «Дафниса» или даже на «Треуголку» де Фальи, Дягилев говорил: «О! Вы идете слушать эту старую музыку? Вы еще в состоянии слушать все это?.. Какая скука!.. Какая скука!..»

— Ваша привязанность к Сати, непримиримость в отношении Равеля — неужели они не породили какой-то холодок между вами? Вы не поссорились с ним?

— Нет, но у меня уже не было желания видеть его... Так продолжалось много лет. Конечно, мы встречались мимоходом где-нибудь на концерте, я приветствовал его, говорил: «Здравствуйте», но это все... Никакой близости не было. Вплоть до премьеры оперы «Дитя и волшебства» в Монте-Карло, в 1925... Мы были там, Орик и я. Мы преклонялись перед этой оперой. Мир с Равелем был заключен, и он благодарил нас за то, что мы были антиравелистами, — так ему надоели подражатели... И с 1925 года до его смерти, именно в этот период, я был особенно близок с ним.

— Каковы были отношения между Стравинским и Равелем?

Равель и Стравинский (1913)

— Это сложное дело! Вы знаете, конечно, что Стравинский и Равель были очень тесно связаны друг с другом, что, кажется, в 1913 году Равель жил в Швейцарии, рядом со Стравинским, потому что оба они занимались оркестровкой фрагментов из «Хованщины» для Дягилева. Там их дружба достигла вершины, и как раз в это время Стравинский написал «Японские стихотворения», а Равель — «Поэмы Малларме» для одинакового состава. Каждый из них посвятил другому одну из трех своих песен. Но впоследствии произошло резкое охлаждение, которое

продолжалось, скажу я Вам, до кончины Равеля. Равель был человек очень честный с самим собой, очень непримиримый, а после «Свадебки» он уже не любил музыку Стравинского... Он не любил «Царя Эдипа», не любил все это. И, очевидно, поэтому они больше никогда не виделись, никогда, никогда.

Но, кроме того, мне довелось стать свидетелем одного исключительного, исторического эпизода.

Это произошло у приятельницы Дягилева, Миси Сер, которую рисовал Лотрек, рисовали Боннар, Ренуар, которая была другом Малларме, другом всего света и — Эгерией Дягилева... Так вот, я был у Миси Сер, когда Равель показывал Дягилеву свой «Вальс». Приглашенных было немного: Дягилев, Леонид Мясин, Стравинский, я и Марсель Мейер. Пришел Равель и сыграл Дягилеву «Вальс».

— На рояле?

— Да. Дягилев собирался ставить «Вальс» в «Русском балете» с декорациями Хосе Мария Сера, мужа Миси. Равель явился очень скромный, с нотами под мышкой, и Дягилев сказал ему тем особенным, слегка гнусавым голосом, которому я весьма удачно подражаю: «Итак, дорогой мой Равель, итак, теперь мы будем счастливы услышать Ваш "Вальс"»!..» И Равель сыграл «Вальс», кажется, вместе с Марсель Мейер, быть может, не слишком удачно, но несмотря ни на что, это был «Вальс» Равеля.

В ту пору я очень хорошо знал Дягилева. И наблюдая, как он поджимает губы, вставляет и вынимает монокль, я понял, что ему не по себе, что ему не нравится, что он скажет: «Нет!» Когда Равель закончил, Дягилев сказал несколько слов, по-моему, справедливых: «Равель, это шедевр, но это не балет! Это портрет балета, изображение балета...»

— Великолепно!

— И мне кажется, именно поэтому никогда не удавалось хореографическое воплощение «Вальса». Но самым поразительным было то, что Стравинский не сказал ни слова!

— Ни единого слова?

«Вальс» — гравюра Жака Равеля

— Ничего! Это произошло в 1921 году. Мне едва минуло двадцать два года, и я был сражен! На всю жизнь получил я урок скромности, когда Равель совершенно спокойно взял свои ноты, нисколько не заботясь, что о нем могут подумать, и тихо ушел. Вот Вам и объяснение ситуации Равель — Стравинский, Стравинский — Равель.

— Превосходно. Я сказал бы, что все словно озарилось ослепительным светом. Но давайте коснемся более легких, даже легкомысленных тем. Тристан Клингзор и Маргарита Лонг много рассказывали мне о Равеле. И между прочим, оба они говорили — пожалуй, это имело кое-какое значение в его жизни — об элегантности, о дендизме Равеля.

— О, да! Все это довольно забавно. Стравинский всегда старался быть изящно одетым, беспокоился о том, чтобы его костюм был хорошо сшит, чтобы твид был высшего качества, но он вообще имел вкус к роскоши. А Равелю было важно не качество материи, а покрой костюма — порой весьма причудливый. У меня хранится замечательное фото Равеля. Он выходит из ресторана «Grand Heart» популярного в те годы. С ним Леон-Поль Фарг, Поль Моран и Жорж Орик. Одет он как маленький жокей: габардиновое пальто, шляпа-котелок, лакированные башмаки, смокинг! Нельзя разобрать, сделан ли снимок днем или ночью... Однажды его поздравляли после концерта, и кто-то из друзей воскликнул: «Браво, Равель, это было восхитительно!» И он тотчас же откликнулся: «А ты заметил, что сегодня я впервые ввел в моду фрак василькового цвета?»

А есть еще чудесная история, которую рассказал мне Кокто... история с перчатками... Вы помните, что

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Равель и Стравинский (1913)

«Вальс» — гравюра Жака Равеля

Содержание