Выпуск № 3 (304) | 1964 - страница 10

дети», «Памяти павших» и «Слушайте!» почти весь финал «Помните!». И еще, еще...

Но вот автора упрекает критика за некоторую растянутость музыкальной драматургии (сошлюсь на статьи Е. Добрыниной — в «Советской музыке» и Ю. Левитина — в «Правде»), Верно, к концу оратории у слушателей возникает ощущение усталости: при однократном прослушивании ощущение это довольно сильно, в дальнейшем оно уменьшается, но не исчезает. По-моему, ощущение растянутости возникает в первую очередь оттого, что при всей монолитности «Реквиема», в его музыкальной ткани есть элементы, условно говоря, «чужие», элементы риторичности. Они немногочисленны, но, впаянные в высокохудожественный «организм», особенно приметны. Относится это замечание равным образом и к поэту, и к композитору. Приведу несколько примеров.

В добром поминавшейся уже «Вечной славе» есть такие строки: «Пусть не все герои, — те, кто погибли...» Мне кажется, для музыкального воплощения в них слишком мало эмоционального содержания; здесь именно и возникла первая «лакуна». Дальше, завершение первой и второй частей: «Есть великое право: забывать о себе! Есть высокое право: пожелать и посметь!» (№ 1); «Правда твоя — это наша правда, Родина! Слава твоя — это наша слава, Родина!» (№ 2); «Грядущее» (№ 7); «Люди! Покуда сердца стучатся» (из № 11). Хорошие слова, верные мысли, но они уже были выражены, и притом в музыкальных образах. Слушатель уже поверил в них. Зачем же подкреплять их риторическими декларациями?²

И наконец, слушая «Реквием», чувствуешь: заключительные слова солиста «Заклинаю, помните!» не очень точные. В самом деле, правдиво ли звучит после всего услышанного патетическое «заклинание»? Вечная слава — да! Вечная память — да! «Заклинаю» — нет! У людей в зале — слезы на глазах, ком в горле. Не надо их «заклинать». Они и так не забудут. И дети их не забудут, и правнуки...

Теперь последнее. Пусть это не покажется назойливым, но вновь хочется обратить внимание на то, сколь прост и ясен музыкальный язык «Реквиема». И сколь свежо, современно звучит партитура. Секрета нет: решает интонационная почвенность, содержательность тем-образов, решает общезначимость и одновременно умение вызвать единственную, необходимую ассоциацию при достаточной многозначности восприятия.

...Шестая симфония М. Вайнберга оставила большое впечатление. Из его симфонических произведений — это самое цельное и ясное по музыкальному языку, очищенному от излишних, на мой слух, «жесткостей», встречавшихся в музыке талантливого композитора. И нельзя не заметить принципиальную новизну творческого замысла. Да, новизну! Несмотря на самоочевидное влияние малеровского симфонизма, его не следует преувеличивать. Ведь у Малера не встречались подобные по социальной остроте и конкретности образы современности. Не найдешь у Малера и такого апофеоза радости и силы жизни, какой создан в центральной, третьей части Апофеоза, трагически переосмысленного к концу этого Allegro, но не потерявшего своего значения в цикле как кульминация светлого начала. Словом, Шестая симфония — серьезное достижение композитора. Но не хочу умолчать и о своих сомнениях. Одно из них, признаться, зародилось еще до начала исполнения.

...Раскрыл программу и прочитал текст С. Галкина: «В красной глине вырыт ров». Стало страшновато — как дети споют эти жуткие строки о трагической судьбе своих сверстников? Думалось, именно потому, что поют дети, это будет нестерпимо фальшиво. Оказалось иначе. Хотя и с болезненной печалью прозвучало Largo, музыка убедила, захватила внимание и нигде не услышалось ни одной «фальшивой» ноты. Так отпало, побежденное композитором, естественное, казалось бы, сомнение. Но зато возникло другое — и возникло там, где его не ожидали. Сомнение в выразительности, художественной убедительности заключительного хора, лишенного трагедийного подтекста. Есть в его интонациях какая-то излишняя «благостность», нарочитость. И совсем уж неестественно в устах детей прозвучали все эти «пятки-яблоки», «любовь и маята», наискрившиеся глаза из стихо-

_________

¹ Поэтический замысел этой части, как известно, аналогичен замыслу стихотворения И. Абашидзе «Капитан Бухаидзе», вошедшего в вокально-симфонический цикл О. Тактакишвили. Помнится, «Капитан Бухаидзе» в исполнении А. Ведерникова оставил неизгладимое впечатление. Музыкальное решение темы Д. Кабалевским (вполне оригинальное) тоже принадлежит к числу наибольших его удач. И вот — незаменимость одного произведения искусства другим! — «обе музыки» остаются в памяти «на равных».

² Верно, хотя и в несколько ином плане говорил об элементах абстрактности и риторичности в поэме Р. Рождественского, высоко оценивая ее в целом, Б. Ярустовский.

творения М. Луконина, оказавшегося, вероятно, близким М. Вайнбергу по настроению, но...

И хочется просить композитора еще раз подумать о финале симфонии. Нет, не предлагаю никаких рецептов. Но пусть он поразмыслит, почему даже самые доброжелательные, глубоко уважающие его дарование слушатели сошлись во мнении, что поручать детскому хору все части симфонии, может быть, и не следовало¹. Не повредила ли в таком случае сочинению известная «заданность» творческого замысла?

...«Симфония-румба». Так, пожалуй, можно бы назвать новый крупный опус А. Николаева — Третью симфонию. И впрямь: вторая часть (румба) — самый яркий, запоминающийся образ. Но в целом с замыслом симфонии Николаева хочется поспорить. Дарование автора, всегда привлекавшее симпатию, и здесь проявилось в ряде обаятельных черт. Например, в изысканно тонком слышании оркестра, в умении создавать театрально-зримую музыку, вызывать у слушателей конкретные жизненные ассоциации. Но, вслушиваясь в этот звуковой поток, «всматриваясь» в мелькающие симфонические картины², невозможно уловить логику развития авторской мысли. Кажется, ее просто нет, логики. Так, может быть, в этом и заключается творческий замысел. После первого прослушивания утверждать не берусь. Но совсем не убедила демонстративная импровизационность, «разорванность» музыкальной ткани. И особенно не понравился тематизм первой части, в частности, самая первая тема, какая-то нарочито ничтожная, неуловимая. «Нарочито» потому, что А. Николаев, несомненно, обладает «тематическим дарованием»: и в Первой, и во Второй симфониях, и в более ранних сочинениях оно проявилось очень определенно. И в Третьей симфонии встречаются рельефные темы, пусть не всегда оригинальные. Значит, может, умеет. Но здесь не захотел. Предпочел подчинить свое творческое воображение некоему априорному замыслу.

Отчего так? Трудно объяснить со стороны. Возможно, от ощущения избытка сил и возможностей. Николаев работает очень интенсивно. Я не знаю полного списка его сочинений за последние полтора-два года, но известно, что он параллельно с оперой, почти завершенной, написал еще две симфонии. Много... Так или иначе, «Симфония-румба» А. Николаева, выделившаяся этой своей жанровой особенностью на смотре, в целом оставила значительную часть слушателей в недоумении: «Странное сочинение». На том, пожалуй, и придется поставить пока точку, отложив до дальнейших прослушиваний и изучения партитуры более аргументированную и в этом смысле окончательную оценку.

...Кантата «Веселые нищие» Ю. Левитина, по-моему, задумана в верном стилистическом и жанровом «ключе». В музыке есть очень привлекательные эпизоды, например, «Песня солдата» и как бы ответная «Песня солдатской любовницы». Сильное впечатление оставила «Песня воровки». Вообще то, что есть в партитуре, радует, позволяет сделать вывод, что в ряду сочинений на слова Роберта Бернса (а их в советской музыке за последние четверть века появилось немало) кантата Левитина займет свое место. Но, нарушая критическую традицию, хочется поговорить не только о том, что есть, но и о том, чего в сочинении нет.

Характеры бернсовских героев, в частности «Веселых нищих», сродни шекспировским. По жизненной правдивости и многогранности натур, по неповторимой реалистической портретности, по силе поэтического обобщения. Читаешь и видишь перед собой не только всю биографию этого человека, но и, кажется, всю породившую его эпоху, угадываешь глубокий внутренний подтекст слов, поступков, образа мыслей, настроений.

К чему это отвлечение? К тому, что такой вот характерности, неповторимости бернсовских натур — простых и сложных, горюющих и быстро утешающихся, эпикурейски вкушающих все радости земного бытия и, несмотря ни на что, верящих в добро — всего этого в кантате Левитина нет. То есть нет в музыке живой «портретности». Слишком показалась она мне «добропорядочной», приглаженной. И потому «соленая» лексика Бернса порой входила в прямое противоречие с ней (например, уже во Вступлении: «Не помня горя и забот, ласкал он побирушку. А та к нему тянула рот, как нищенскую кружку»).

К сказанному добавлю лишь одно соображение: не слишком ли много солистов? Будь все партии по-настоящему театрально-характерны или будь в музыке больше ансамблей, такое соображение, возможно, не возникло бы.

_________

¹ Сходные мысли на обсуждении .развивали Б. Ярустовский и Г. Попов.

² Причем одни действительно «проносятся мимо», словно кадры хроники, другие же почему-то даются «крупным планом», развертываются в широкой панораме.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание