Выпуск № 11 (300) | 1963

динамичных, на лаконичном языке мимики и пластики по-своему раскрывалось глубокое философское содержание симфонии. В ее танце был своеобразный синтез искусств — музыки, пантомимы, графики, скульптуры. Казалось, что перед нами оживают картины великих мастеров изобразительного искусства. Вот вступление к первой части симфонии. Застывшая фигура Дункан облачена в темное покрывало (она напомнила мне «Бедную Францию» Домье — выразительный женский силуэт, оплакивающий жертвы войны). Но здесь смысл был иной — глубокое философское раздумье о вечности, о жизни.

Вторая часть — вальс. В легких грациозных движениях воплощен образ юности: казалось, сама молодость жадно ловит руками лучи солнечного света и бурно радуется жизни.

В исполнении скерцо — третьей части — выступало что-то зловещее. Незабываемо было исполнение финала симфонии. Безграничное человеческое горе, протест против смерти и трагический, неумолимый конец.

Может быть, в принципе не стоит в балете исполнять бессмертные симфонии; не могу теперь представить себе, чтобы другая, даже самая талантливая балерина могла бы это осуществить. Но гениальной Айседоре Дункан это было дано. Исполнение Шестой симфонии Чайковского, как мне кажется, было высшим откровением в ее искусстве.

Она замечательно танцевала Двенадцатый этюд Скрябина, «Славянский марш» Чайковского, пьесы Шуберта (вместе со своей дочерью Ирмой и группой детей). Исполнение ею гимна «Интернационал» вызывало ассоциацию с популярным в те годы изображением — символом пролетария, разбивающего цепи.

Мы любили посещать вечера Большой аудитории Политехнического музея, нас интересовало все: лекции В. Василенко о музыке Японии, Китая, Индии с красочными диапозитивами и музыкальными инструментами, лекции Д. Шора о Бетховене, Шопене. А какой энтузиазм вызвал нашумевший диспут на тему «Есть ли бог?»! Мы спешили туда главным образом, чтобы стать свидетелями того, как будет сражаться А. В. Луначарский с митрополитом Введенским.

Запомнился литературный диспут, на котором выступали акмеисты, имажинисты, футуристы, лефовцы, напостовцы, ничевоки и другие. Почему-то на этом диспуте, где для нас было много непонятного, больше всего запомнились внешние

Группа педагогов и студентов Московской консерватории и музрабфака на отдыхе в Звенигороде

моменты: как В. Шершеневич, сняв пиджак, вскочил на стол и темпераментно читал свои стихи, сменив несколько вялого и совершенно заумного В. Хлебникова; как В. Маяковский в ответ на истерические реплики возмущения, несущиеся из зала, метал уничтожающие словесные стрелы. Но что читал Маяковский, не помню. Врезалось в память выступление представителя «ничевоков». На эстраду вышел маленький человечек и изложил «декларацию» своей группы: «Мы, ничевоки, ничего не хотим, ни к чему не стремимся, ничего не желаем»...

Навсегда запечатлелся образ живого Маяковского как поэта революции. Это было в 1923 году во время демонстрации протеста в ответ на ультиматум лорда Керзона. На площади у Моссовета в колоннах демонстрантов и наша консерваторская колонна. Неожиданно на выступе обелиска «Свободы» появился Маяковский. И над притихшей площадью раздался голос поэта-трибуна, бросающий в колонны демонстрантов строчки «Левого марша»:

Пусть,
оскалясь короной,
вздымает британский лев вой.
Коммуне не быть покоренной.

И мы все в едином порыве подхватывали:

Левой!
Левой!
Левой!

Хотя комсомольский коллектив консерватории был до середины 20-х годов весьма невелик, но в нем было что-то притягательное и для окружавшей его беспартийной молодежи.

Теперь начинаешь отчетливо понимать причину того, почему многие студенты даже фортепианного и композиторского факультетов, вначале сторонившиеся комсомольцев, казавшихся им, видимо, слишком шумными, через некоторое время потянулись к нам.

Вступить в комсомол было событием в жизни. Во-первых, это право надо было завоевать, во-вторых, нередко приходилось преодолевать сопротивление родных, а иногда и своих педагогов, считавших, что если музыкант вступил в комсомол, то пропала его учеба!

В конце 20-х годов комсомольская организация сильно разрослась. Ряд лет ее секретарем была А. Бандина. Большую помощь оказывала секретарь парторганизации, сама обладавшая юным «комсомольским духом», — А. Камионская.

Новое пополнение пришло в консерваторию в 1929 г. вместе с созданием музыкального рабочего факультета. Многие из первых комсомольцев начали на музрабфаке свою педагогическую деятельность. Из среды музрабфаковцев вышли A. Спадавеккиа, Н. Будашкин, Ф. Маслов, И. Надиров, Б. Мокроусов, В. Шафранников, А. Лифшиц, А. Агаджанов, В. Чувиляев, К. Шаповалова, B. Эпштейн, В. Малин, Л. Мееров, М. Фаддеева, К. Курпеков, А. Вайнштейн.

Эстафету первых комсомольцев консерватории 20-х годов понесли в жизнь следующие поколения комсомольцев. Много славных дел вписали они в летопись пятилеток.

В годы Великой Отечественной войны многие из наших товарищей отдали свою жизнь в борьбе за честь и независимость Родины. Мы не забудем имена воспитанников Ленинского комсомола, сложивших свои головы в этих грозных битвах. Среди них есть и первые комсомольцы консерватории — сын севастопольского рабочего талантливый пианист неутомимый энтузиаст музыкального просвещения А. Дьяков, незаурядный фольклорист В. Кривоносов, бывшие рабфаковцы — И. Надиров, К. Курпеков, В. Малин, К. Макаров-Ракитин, А. Вайнштейн.

*

Комсомольская дружба и товарищество были для нас в 20-е годы особенно дороги. Сплоченное в дружный комсомольский коллектив наше поколение сблизилось на всю жизнь. И неудивительно, что, когда мы встречаемся даже после многолетнего перерыва, нам кажется, что мы расстались лишь вчера.

И хочется пожелать комсомольцам, музыкантам наших дней, продолжать славные традиции Ленинского комсомола и со всем жаром молодости, во всеоружии таланта и знании служить своим искусством великому делу построения коммунистического общества.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Группа педагогов и студентов Московской консерватории и музрабфака на отдыхе в Звенигороде

*

Содержание