для глубокого вздоха. Две фразы почти слились в одну, а большое forte на слове «все» ворвалось блеснувшей молнией, как воспоминание о счастье. Весь кусок был в одном непрерывном crescendo.

Начав отрывисто, словно у него захлестнуло дыхание: «Я пом-ню...», Алеко — Шаляпин, отдаваясь сладостному прошлому, казалось, почти возвращал утерянную любовь цыганки, ликуя взлетал на упомянутом crescendo перед фразой «И все тогда я забывал», парил в восторге — «когда речам ее внимал», чуть застревал на трех ля бекар, медлил в словах «и как без-умный це-ловал», будто снова обнимал свою Земфиру,.. протягивал руки, будто касаясь и перебирая ее волосы — «Кос чуд-ных прядь тем-не-е но-чи...».

Это был единственный жест-образ во всей каватине.

Последнее нарушение Шаляпина совпало с последним словом каватины «охладела». Длительность ноты «до» на предпоследнем слоге «ох-ладе-ла» была невероятна. Откуда только черпалась такая сила и столько воздуха для наращивания звука? Шаляпин пел эту ноту вплоть до знака fff в оркестре, а последний слог — «ла» — был перенесен на повторный знак fff оркестра.

Нет, это не была эффектная концовка ради аплодисментов. Это был крик нестерпимой боли, стон невыносимой муки сброшенного в бездну отчаянья одинокого скитальца. В каватине Алеко была своеобразная «оркестровка» пения, «вокальная партитура», где в голосе слышались то виолончель, то валторна, то басовые переливы контрафагота, то неожиданно трогательные vibrato скрипок.

И все же это был только один голос одного человека — голос Федора Ивановича Шаляпина. Вся насыщенная, многокрасочная звуковая гамма Алеко была богатством певческого колорита, а не пестротой голоса, не сочетанием отдельных красок, а именно колоритом, нерушимым на протяжении всей каватины, найденным певцом для образа Алеко.

Голос Шаляпина всегда оставался одним и тем же, но казался в различных партиях разным, потому что для каждого образа Шаляпин находил свои сочетания красок.

Про Шаляпина всегда говорили, что он столько же гениально играет, сколь и поет. Неслучайно я начал свое повествование о работе Шаляпина над образом «Алеко» с упоминания отличного певца Талмазана.

Как ненужную «докуку» отбрасывал Талмазан сценический образ и, выходя на рампу, с увлечением пел в зрительный зал. Казалось бы, что неподвижный Шаляпин — Алеко, стоявший почти у самой рампы, тоже пел каватину как на концертной эстраде. Но одинакова ли была «концертность» у обоих певцов?

Нет, Талмазан пел номер. Пел красиво, вдохновенно, с успехом у публики. Шаляпин пел образ.

Весь противоречиво сложный мир Алеко еще на оркестровом вступлении каватины угадывался зрителем. Шаляпин уже приоткрывал его в неподвижности фигуры, в руках, скрещенных на груди, в повороте и наклоне головы, опущенных глазах. А потом он раскрывал его голосом, раскрывал в найденном колорите звучания, раскрывал исчерпывающе. Лишь в одном месте ощутил он необходимость дополнить образ новым выразительным средством — движением. И тогда его Алеко протянул руки, чтобы «коснуться волос Земфиры».

— Природа оперного театра музыкальна, — говорил Шаляпин, — в опере показать жизнь человека — это спеть.

СОЛ ЮРОК

Комета по имени Федор

Федор Шаляпин был моей кометой Галлея. Я помню душные летние ночи в Нью-Йорке в 1910 году, когда американцы, целыми семьями забравшись на крыши с матрацами и подушками, наблюдали за полетом сверкающего пришельца, появившегося на нашем горизонте из неведомых, бескрайних миров. Даже маленьких детей будили, чтобы показать им ослепительного путника далеких, безмолвных просторов, кото-

_________

Впервые публикуемые на русском языке фрагменты из книги «Импрессарио» издания 1947 г.

рого большинство из нас никогда уже не увидит.

Таким же пришельцем с небес был для меня и этот русский бас. Трижды появлялся он на моем небосводе, озаряя его ослепительным блеском.

Однако в отличие от кометы Галлея, которая появилась и бесследно исчезла с изумительной быстротой, комета по имени Федор принесла мне в сиянии своего огненного хвоста и богатство, и разорение. При каждой встрече с ним, мне казалось, я ощущал запах своих опаленных волос; всегда, кроме первого раза, когда расстояние между ним и последним рядом галерки, где я сидел, почти равнялось расстоянию от небесных тел до земли.

Имя Федора Ивановича Шаляпина стало известно мне еще задолго до того, как я покинул родину. С 1902 года Россия была охвачена пламенем. Вся молодежь неудержимо стремилась к свободе. Не было ни одного юноши или девушки, которые не участвовали бы в одном или десятке и даже сотне захватывающих начинаний, направленных на подготовку революции. Они писали, печатали и распространяли листовки; вели пропаганду на фабриках и в университетских аудиториях; собирали группы неграмотных и занимались с ними. Шаляпина, тогда уже знаменитого артиста Петербургской оперы, я знал как одного из людей, вдохновлявших пламенную русскую молодежь к свободе. Он был товарищем и другом молодых революционных писателей и прежде всего Максима Горького. Богатырская фигура и мужественное лицо Шаляпина было знакомо нам по открыткам, продававшимся в нотных магазинах и книжных лавках по всей России.

К тому времени, когда я впервые услышал о нем, слава Шаляпина уже вышла за пределы России. В 1901 году он выступал в миланской опере «La Scala». Он пел там еще один сезон, в 1904 году.

Первая встреча с критиками

Я вступил на берег Соединенных Штатов совсем незаметной и ничем не примечательной частицей большого и интенсивного людского потока. Дело в том, что в 1905 и в 1906 годах многие молодые люди, более известные, чем я, тоже пересекали Атлантический океан, направляясь в Америку. Поэты, артисты, писатели устремились к этим берегам, спасаясь от преследований царского самодержавия. В это время ехал в Америку и Максим Горький.

Вопреки злобным протестам некоторой части прессы, Горького тепло встретили за океаном. И несмотря на то, что он проводил свои литературные вечера и беседы на русском языке, пользуясь услугами переводчика, билеты на его лекции раскупались молниеносно.

Я ездил вслед за Горьким в Филадельфию и в Бостон. С толпой горячих поклонников, осаждавших в конце каждого выступления его кафедру, я старался пробраться к нему поближе и был необыкновенно счастлив, если мне удавалось пожать ему руку и сказать по-русски несколько приветственных слов.

Когда театр «Метрополитен» объявил о гастролях Шаляпина в сезоне 1906/1907 года, я и не подозревал, какое огромное значение будет иметь для меня это известие. Я знал только одно; я буду сидеть на галерке на всех представлениях, и, конечно, сидел. И слушал «Мефистофеля», «Севильского цирюльника», «Дон Жуана» столько раз, сколько пел Шаляпин.

Реакция нью-йоркской прессы поразила меня: Шаляпин не понравился критикам, всем, кроме одного. Они обвиняли его в том, что он якобы грубо поясничает на священных подмостках «Метрополитена». Против этого враждебного хора поднялся только один единственный голос, выразивший восхищение публики этим новым и совершенно необычайным артистом.

Это был Генри Финк из «Ивнинг Пост». Он смело отстаивал свое мнение, уверяя, что русский бас является одним из величайших певцов в мире. В 1921 году Шаляпин снова приехал в Америку. На этот раз критики единодушно начали превозносить его до небес. Но только один Финк с полным правом мог сказать, что он говорил то же самое и в первый приезд Шаляпина.

Возможно, в свой первый приезд Шаляпин чем-то шокировал театральных критиков. Шаляпин, всегда нетерпимый к условностям, создавал в операх, в которых играл, свои собственные образы. В «Мефистофеле» его великолепное тело было полуобнаженным. Критика, по-видимому, не могла принять его земной трактовки характеров. Но публика приняла и не скрывала своих восторгов. Шаляпин имел потрясающий успех.

С первого дня Шаляпин завоевал репутацию человека, любящего хорошо выпить и вкусно поесть. Поднимаясь на пароход после окончания гастролей, он сказал осаждавшим его репортерам, что лучшее место в Нью-Йорке — это скромный в ту пору ресторан Касл Кейв на 7-й Авеню, принадлежавший некоему Бардушу.

До 1921 года Шаляпин больше не приезжал в

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

СОЛ ЮРОК

Комета по имени Федор

Содержание