Выпуск № 2 (291) | 1963 - страница 49

мы все время держали в напряжении, становилась нетерпеливой. Некоторые люди начали сомневаться в том, выступит ли вообще Шаляпин в театре «Манхэттен». Я клялся, что он выступит даже в том случае, если придется нести его на носилках.

Перед концертом мы все собрались у Шаляпина: маленький Штопак, хромой Бердичевский, мисс Божко, Гайзберг, я и, конечно же, его камердинер Николай.

Мы стояли вокруг Федора Ивановича в мрачном унынии. Он сидел на кончике будуарного креслица с ларингоскопом в могучей руке, лицо его выражало непреклонность.

— Я не могу петь, — заявлял он в двадцатый раз. — Я не буду петь.

Мы все по очереди заглядывали ему в горло. Каждый из нас уговаривал его, настаивал, умолял и, наконец, мы замолчали. Вдруг заговорил Николай:

— Федор Иванович, ступайте на концерт, бог вам поможет.

Это было последней каплей, переполнившей чашу. Шаляпин вскочил, дрожа от ярости, возвышаясь над маленьким грумом, словно разгневанный великан.

— Бог! — заревел он. — Какое ему дело до моей глотки?!

Николай съежился. Мы тоже боялись шевельнуться. Мрачная тишина нависла над нами. Наконец Шаляпин встал и пробормотал:

— Поехали на концерт.

Но надежда, окрылившая нас, была преждевременной. В своей артистической он снова рухнул в кресло.

— Нет, я не могу петь.

Я обезумел. Зал был полон до отказа. Взрывы аплодисментов красноречиво говорили, что терпение публики истощилось.

Я вышел в зрительный зал и поспешил к ложе, в которой, я знал, должна была сидеть Анна Павлова. Я потащил ее за кулисы.

Если бы не ее нежная настойчивость, Шаляпин не стал бы петь в тот вечер. Она обвила тонкими руками его массивные плечи, и слезы полились из ее глаз, а затем и из его.

— Ну ладно, Анюта, ладно, — говорил он. — Пусть кто-нибудь выйдет на сцену и скажет, что я простужен. Иначе я не могу.

Мне никогда не забыть этого концерта. Если бы теперь мне снова пришлось пережить все это, я первый бы настаивал на том, чтобы Шаляпин не пел.

Шаляпин спел всего номеров шесть: больше он петь не мог. Публика ничем не выражала своего протеста: возможно, она была слишком поражена. Какова бы ни была причина, но все расходились тихо. Таков был первый концерт Шаляпина в Америке.

«Борис Годунов» в Чикаго

В следующем сезоне я решил поставить «Бориса Годунова» сам, на свой страх и риск, чем и справедливо гордился. Это было в Чикаго, где я предоставил публике возможность весь сезон слушать русскую оперу в исполнении Русской оперной труппы. Это был первый такой сезон в Америке.

И первый раз в Америке опера «Борис Годунов» шла целиком на русском языке. В театре «Метрополитен» только Шаляпин пел по-русски, остальные артисты пели по-итальянски. А здесь, поскольку Шаляпин сам наблюдал за декорациями, костюмами и музыкой, была достигнута постановка подлинно русской оперы, достойная му-

Ф. Шаляпин — Борис Годунов.
Портрет А. Головина

зыки Мусоргского и России, породившей его и Шаляпина.

Декорации были написаны художником Анчутиным. Для сцены «В Грановитой палате» я приобрел великолепное персидское кресло.

Когда после первого действия опустился занавес, вся труппа собралась на сцене и по-стариняому русскому обычаю в знак особого почтения поднесла Шаляпину хлеб-соль. Хлеб лежал на серебряном подносе, накрытом вышитым полотенцем.

Все представление началось с большим опозданием, так как Шаляпин считал нужным снова проверить все детали. А занавес перед вторым действием так долго не поднимался, что казалось, будто прошла целая вечность.

С моего излюбленного места в глубине зала я ощущал нарастающее нетерпение публики. Зрители уже выходили в фойе покурить и обменяться приветствием с друзьями, уже вернулись и поудобней уселись на своих местах, а занавес все не поднимался и не поднимался перед вторым актом.

Я посмотрел на часы. Антракт длился уже тридцать пять минут. Я поспешил за кулисы.

— Что с вами случилось? Почему не поднимаете занавес? Публика...

Заведующий сценой молча повел меня на сцену. Там, забравшись на декорации, стоял Шаляпин и перочинным ножиком старательно вырезал узоры на окнах для большей достоверности.

Когда следующий антракт затянулся на двадцать пять — тридцать минут, я снова бросился за кулисы. На этот раз Шаляпин, стоя на коленях перед поваленным на спинку дорогим персидским креслом, отпиливал раздобытой у плотника пилой по куску от каждой ножки. Он пояснил мне, что трон слишком высок, и продолжал усердно пилить.

И по мере того, как он пилил, я буквально чувствовал, как мои денежки уплывают из моих карманов. Потому что у нас в театре 23.30 — магический час, он меняет все. Всем надо платить сверхурочные — рабочим сцены, оркестру. А с такими антрактами и без того длинная опера грозила затянуться далеко за полночь.

Фанатизм Шаляпина к деталям поставил под угрозу коммерческий успех всего сезона русской оперы еще до того, как взвился занавес в начале первого спектакля. Репетициям не было конца, и счета на большой оркестр все росли, а Шаляпин в это время давал указания дирижеру по поводу темпов и артистам по поводу каждой интонации.

Однажды, сидя за обычной после спектакля бутылкой вина, я обратился к Шаляпину:

— Федор Иванович, неужели для вас так важно каждое слово? Почему вы требуете от каждого артиста такого совершенства в деталях? Неужели вы никогда не будете довольны?

— Нет! — закричал он. — Ибо от одного слова может зависеть смысл всего образа или настроения. Если, к примеру, я произнесу это слово на один манер, то публика подумает, что человек, о котором я говорю, жив. Если же произнесу его по-иному, зрители сразу почувствуют, что он мертв. Нет, Соломон, артист, который не стремится к совершенству, не артист!

Не мог же я сказать в лицо человеку столь благородных убеждений, что его преклонение перед деталями ведет меня к разорению?

Итак, в течение месяца три раза в неделю мы показывали «Бориса Годунова» — великого «Бориса», созданного гением великого человека. Что бы я ни говорил о Шаляпине, я твердо убежден, что ни в наши дни, ни после нас нет и не будет артиста такого масштаба.

Его рука, выразительная, как рука балерины, и прекрасная, как античная скульптура, всегда держала карандаш наготове, и, когда он разговаривал, он вечно что-то чертил или рисовал. Я подбирал ресторанные меню и клочки бумаги с рисунками Шаляпина и вставлял их в рамы. Те, кому не пришлось его увидеть, могут только сожалеть об этом. В моей жизни больше никогда не повторятся те чудесные часы, которые я провел с Шаляпиным.

Я возил Шаляпина в концертное турне, я возил его на гастроли, когда он пел в «Севильском цирюльнике». Каждое его выступление было для меня одновременно и мукой, и триумфом.

Один из коллег Шаляпина как-то спросил его:

— Почему вы утруждаете себя ролью Дона Базилио в «Севильском цирюльнике»? Ведь это такая маленькая роль.

С тех пор я часто цитировал его ответ многим артистам.

— Для большого артиста, — сказал Шаляпин, — нет маленьких ролей. А для маленького артиста нет больших ролей.

Перевели с английского А. Афонина и Л. Морошкина

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Ф. Шаляпин — Борис Годунов. Портрет А. Головина

Содержание

Ф. Шаляпин — Борис Годунов.
Портрет А. Головина