Выпуск № 2 (291) | 1963 - страница 44

В первый раз Шаляпин пришел в разгар работы к середине хора, и его темпы возникли на ходу. Второй, третий раз он приходил все ближе к началу и, естественно, вносил изменения. Новые темпы всегда вытекали из предыдущих, и потому все в целом становилось лучше.

Всей своей творческой жизнью Шаляпин доказал, что темп не есть нечто случайное или раз навсегда установленное по метроному, равно как и неизменяющаяся «традиция», передаваемая из поколения в поколение и не зависящая от условий и времени, в которых сегодня исполняется данное произведение. Темп — общее творчество людей, выступающих на сцене, живущих идеями и мыслями современности; и к их дыханию, даже просто к их голосу, дирижеру следует прислушиваться, а не подчинять всех диктаторскому приказу во имя удобства «чистого» звучания и арифметическим выкладкам, будто бы раз и навсегда определенным и не подлежащим изменению.

Начались оркестровые репетиции. Шаляпин репетировал каждый день, кроме того, когда у него был спектакль, и не только в полную силу, но и в полный голос.

В перерывах он сидел в актерском фойе и, поддерживая общий разговор, рисовал на чем попало грим Алеко, с всклокоченными кудрями, с бакенбардами, напоминавшими знакомое лицо Пушкина.

Некоторые реплики его остались в памяти:

— Наличие голоса, даже очень хорошего, — это еще не искусство.

— Голос, хорошая внешность, отличная музыкальность — это еще не артистичность. Артист — это нечто большее, чем хороший голос, хорошая внешность, хорошая музыкальность.

— Артист не профессия. Это сплав таланта и мастерства, культуры и любознательности, полученный из руды, именуемой: труд.

— Пианист, дирижер, певец, актер — это профессии. Как булочник, кузнец, столяр. Но есть булочники кондитеры, столяры краснодеревцы — подлинные артисты, и еще какие! — Артист не ждет заказа. Он не может не работать. Искусство — это гораздо больше, чем поднять занавес и прилично спеть.

— Прикрывать лень своего воображения и холод сердца потоком горячих чувств и мыслей, взятых у другого исполнителя, — значит, не любить театр и не уважать самого себя.

— Хорошая мысль допускает неожиданную музыкальную фразу. Услышанное у лучших певцов надо запоминать не для того, чтобы повторить, а для того, чтобы самому сделать лучше.

Ф. Шаляпин
Рис. В. Серова

Это и есть новая мысль, импровизация, труд — подготовка той неожиданной находки, которая окажется единственной, неповторимой, своей.

Или такие диалоги:

— Федор, сколько раз ты спел Бориса на своем веку? — спросил его старый певец М. Шувалов, репетировавший старого цыгана.

— Верно, больше сотни, — ответил Шаляпин.

— Так почему же ты вчера перед выходом на сцену дрожал в кулисе как цуцик и без конца крестился?

— Высоко взлетел — страшно падать, — невозмутимо ответил Федор Иванович.

Репетиции шли. Темпы незыблемо установились и только чуть колебались в дозволенных накануне премьеры границах. А Шаляпин все еще чего-то добивался, повторял одни и те же места, останавливал оркестр, обращаясь иногда к отдельным музыкантам с вопросом. Он явно проверял и отделывал с оркестром каждую фразу каватины Алеко, по-разному применяя голос, слово к общему звучанию. Ежедневно он приносил в театр что-то новое, наработанное дома и проверял это на сцене.

Как-то после одной особенно ярко спетой фразы раздалась восхищенная реплика:

— Как это хорошо, Федор Иванович! На что сразу же последовал ответ:

— Вы не знаете, как будет, когда я скажу: хорошо!

Все ясней и ясней вырисовывались контуры романтической фигуры Алеко, созданные Пушкиным и Рахманиновым, в новом раскрытии Шаляпина.

И вот произошло чудо, волшебство. Была репетиция, казалось бы такая же, как и раньше, но не стало Шаляпина, упорно и тщательно собирающего образ, — Шаляпина сомневающегося, пробующего, радующегося и огорчающегося. Одно магическое мгновение привело в движение весь шаляпинский внутренний мир, что-то переместилось, что-то переакцентировалось, что-то ушло, заново пришло, и родился плод — на сцене жил Алеко, думал и действовал Алеко, пел свою трагическую каватину Алеко.

Допев каватину, Федор Иванович сразу ушел со сцены, не повторив, не закрепив ее, будто боялся растерять найденное.

В кулисе его остановил старый рабочий сцены:

— Как вы можете так, Федор Иванович?

— Работаю, отец, работаю! — негромко ответил ему Шаляпин. В общей тишине это было услышано всеми.

Шаляпин ушел, но мы, молодежь, просто не могли разойтись, не вспомнив и не перечувствовав еще раз это чудо рождения на наших глазах нового человека.

Что же это было такое?

Мы оглядели сцену жадными, вопрошающими глазами. Декорации П. Ламбина висели уже смонтированные и освещенные: широкая степь, силуэты цыганских палаток, торчащие острыми углами в задних кулисах, беспокойные облака, залитые светом луны...

— Началось как всегда, — вспоминал кто-то, — он стоял в центре сцены... его руки были неподвижно скрещены на груди, голова опущена и чуть повернута вон туда...

— Он ничего не играл. Это был Алеко.

— Я слушал оркестровое вступление, и мне казалось, что это мучительные страсти Алеко клокочут и разрывают на части его сердце.

— А как он спел свою первую фразу «Весь табор спит», будто это «сказал» оркестр, в котором запел еще один изумительный инструмент!

— Это было похоже на стон, который, наконец, вырвался из его груди.

— Он спел сегодня «какою грустью я томим» не forte и даже не громко, а просто так грустно, грустно, будто напоил ею и всех нас до краев.

— Он начал с речитации, чуть затянул «весь» и «спит», и так незаметно перешел к legato!

— А помните «что ж сердце бедное трепещет»? Ведь тут уже его тембр был насыщен таким глухим tremolo, что можно было и не произносить это слово.

— Allegro было продолжением moderato; вы заметили, как он растягивал свои первые фразьк в allegro: «я без забот, без сожаленья веду кочующую жизнь»?..

— А дальше, после оркестровой секвенции, какой был порыв протеста, как он летел, объединяя в целое все allegro, летел все стремительней и стремительней, несясь к пропасти таких: сладких и таких страшных воспоминаний, — «Земфира, как она любила!»!

— И было непонятно, то ли его тембр звучалкак валторна, то ли сама валторна переливамимелодии «вспоминала» Алеко — Шаляпина.

— Да, но потом, в meno mosso, в его голосе мне уже слышалась виолончель.

— Как он добился такой неожиданной выразительности? — обратились мы к дирижеру.

— Думаю, что великой простотой. Федор Иванович до meno mosso очень разнообразно пользовался всевозможными оттенками rubato. А с момента, когда оркестровое сопровождение как бы колышется на триолях, в то время как

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Ф. Шаляпин Рис. В. Серова

Содержание

Ф. Шаляпин
Рис. В. Серова