Выпуск № 1 (290) | 1963 - страница 37

стилась на землю и прижалась к ногам сидящей нищенки. Эти фигуры как бы символ голодной, бедной Руси.

Но вот в оркестре уже вступают низкие струнные: контрабасы, виолончели, альты, мелодия переходит к кларнету — тема ширится, растет и одновременно с этим на сцене появляется толпа народа, сгоняемого приставами. По двое, по трое выталкиваются на сцену мужики и бабы. Приставы «торопят» их плетками, толкают в спину, заставляют становиться на колени перед стеной монастыря.

Тема, нарастая, звучит мощно, как разливающаяся в половодье река. Показывается группа бояр с Шуйским во главе. Они прошли в низкую дверь ворот. Любопытные из мужиков стараются подглядеть в щелку, благо приставы ушли. Но вот они подгоняют еще народ.

Теперь перед стеной сплошная толпа. Главный пристав, у которого на лбу пот от хлопот, а в руках большая дубина, то скрывается в дверях башни, то рассылает своих подручных. Да и за народом надо смотреть: многие думают, как бы улизнуть. А некоторым безразлично все — где сидеть, где стоять.

Но вот пристав выскочил из монастыря и заорал: «Ну что же вы! Что ж вы идолами стали! Живо! На колени! Эко чертово отродье!» «Чертово отродье» сначала нехотя, потом под ударами плетки несколько быстрее опускается на колени, переглядывается. Здесь первая внушительная пауза! По знаку дубины пристава начинается притворно-жалобный хор: «На кого ты нас покидаешь, отец наш!..» Пока идет все хорошо. Наладив этот хор с дружными жалобными причитаниями, пристав опять озабоченно скрывается в монастыре.

Хор поет с прежней стройностью, но за спиной пристава причитания начинают приобретать озорные и шутовские интонации. Толпа, согнанная насильно, начинает развлекаться: мужики и бабы по-ребячески рассаживаются, а некоторые и разваливаются на земле. Заключительные же такты хора, похожие в оркестре на жалобный стон, начинают звучать по-ухарски. Хор смолк, и из толпы раздается: «Митюх, а Митюх! Чего орем?» Он с добродушной интонацией, подсказанной Константином Сергеевичем, улыбается: «Вона! Почем я знаю». И дальше для реплики: «Царя на Руси хотим поставить» — Константин Сергеевич показал, как из группы парней выскакивает растерзанный мужичонка, машущий штофом с водкой, и, молодецки приплясывая, поет эту реплику. Но вот открывается дверь, появляется пристав, и все мгновенно принимают свои просительные, коленопреклоненные позы. Под взглядом грозного пристава начинается опять унылое пение после старательно притворного откашливания, сморкания, чихания.

Так этот хор был расцвечен Станиславским самыми неожиданными красками, показывающими глубокое безразличие простого народа к избранию царя, к «господскому» делу, от которого его собственная судьба вряд ли изменится. Во всей этой сцене отдельные реплики исполнялись одним-двумя голосами, что создавало живость общения в толпе, как этого и хотел Мусоргский.

Творческая фантазия Станиславского отличалась неиссякаемой энергией. Начав работу с какого-нибудь куска, разобрав хорошо его природу, «зерно», он мог бесконечно варьировать и углублять его, что было очень важным для фантазии актеров, наталкивая их на все новые и новые детали.

Добиваясь в сцене «У стен Новодевичьего монастыря» наибольшей выразительности в раскрытии мысли, что народ не понимает, зачем его пригнали сюда и кого надо просить, если перед ними глухая стена, Станиславский говорит: «Представьте себе, что мы репетируем с ужасно глупыми статистами. Убедить одну женщину — целая сцена. Убедить другую — тоже. Но вы не должны это делать в очень быстром ритме. Если человек бестолковый, то как вы ни убеждаете, пока у него что-то в мозгу не повернется, ничего не выйдет. Для этого нужно некоторое время. От скорого темпа он еще бестолковей становится. Вот у приставов еще хуже выходит, нежели у вас, так как они торопятся».

Так, репетируя с приставом и хором, Константин Сергеевич, варьируя оттенки и причины непонимания, доводит их почти до гротеска. Но так как это шло по углублению психологической линии характеров, то его фантазия никогда не становилась формальной, оторванной от смысла музыки. Иногда такая работа казалась актерам и тем, кто наблюдал со стороны его занятия, излишней и ненужной. Но, видимо, такое «выжимание» из каждого куска сцены предельной выразительности и давало спектаклю в целом ту логику человеческого поведения, которыми всегда отличались постановки Станиславского.

После сцены хора с приставом и молением царя, наверху, в надвратной башне, появлялся истово скорбный Щелкалов. Все вставали с колен, снимали шапки, смотрели, разиня рот, наверх, на благообразного боярина, который говорил народу о том, что «стонет земля в злом бесправии», к «господу сил припадите». Музыка

Щелкалова торжественная, проникнутая обрядовыми ритмами. Он низко кланялся народу, и ему в ответ все вздыхая тоже низко кланялись, не понимая слов его молитвы-просьбы, только вопросительно, робко переглядываясь.

Боярин уходил, а народ так и оставался стоять, все чего-то ожидая. Потом слышалось приближающееся молитвенное пение «божьих людей», как торопливо объявлял «растрепанный мужичонка». Шли слепцы — «нищая братия». Шла убогая, полуюродивая Русь с молитвенным каноном: «Слава тебе, творцу всевышнему, на земли». Они шли друг за другом, одаряя народ образками, крестиками, призывая всех «облекаться в ризы светлые, поднимать иконы владычные». Их встречали с благоговейным почтением, как «божьих людей», им кланялись, бабы плакали не зная отчего. И «божьи люди» скрывались в монастыре.

Народ теперь уже недоуменно провожал «угодников», которых допускали к царю. Люди стояли, присмирев и опустив головы. А в оркестре у Мусоргского вновь звучала печальная тема «разоренной Руси», с которой начинался пролог.

Далее композитор для контраста дает полную подлинно народного юмора сцену с Митюхой. Ее, кстати сказать, непонятно почему, вероятно, из цензурных соображений сократил Римский-Корсаков.

Группа молодых парней, которым давно уже наскучило бестолково стоять перед глухой монастырской стеной, переглянувшись, подкрадывается к Митюхе, увлеченно разглядывающему образки, которые надавали ему «божьи люди». «Слыхал, что божьи люди говорили?» Митюха самоуверенно отвечает: «Слыхал». Но из «объяснения» видно, что он понял только, что «со Донской идите», a куда, зачем — не понял. Толпа хохочет. Хохочет, забыв, что ей надобно молить царя вступить на царство.

И тут опять появляется пристав, теперь уже наверху башни, на месте Щелкалова. Он объявляет приказ быть завтра всем в Кремле. «Слышали?» — заканчивает он свою речь, внушительно потрясая дубиной. Все разочарованы: «Думали, мол, зараз отделаемся, а, оказывается, завтра опять все сначала». Медленно расходится толпа, а в оркестре перекликаются голоса все той же унылой темы «разоренной Руси». Только нищенка с ребенком оставалась у ворот: ей, вероятно, некуда было идти. Луч заката, скользнув по стене и башне, осветил эту скорбную группу, и в оркестре звучала, постепенно угасая, печальная мелодия.

Венчание

Успенский собор. Венчание на царство. Режиссерская мысль Станиславского была такова: «Нам нужно показать царя на самой высшей точке его жизни, чтобы потом спустить его с этой вершины в преисподнюю бессилия, отчаянья и смерти. Где самый высший момент? Венчание на царство. Вот и покажем этот момент. Обычный по ремарке и в клавире переход из одного собора в другой слабее для показа “царственного величия”, которое нам нужно». Занавес сцены предполагался иконостасом, таким образом все действие было развернуто к залу. На стенах собора и столпах иконы и фрески с лампадами и подсвечниками. На первом плане патриаршее место. Направо от зрителей гробница кого-то из «почиющих властителей Руси», а может быть, и царевича Димитрия. «Исторически это было бы неверно, — говорил Константин Сергеевич, — но для укора больной совести царя Бориса оправдано». С открытием занавеса служки зажигают свечи и лампады. Из-за каменных столпов собора виден простой люд. Середина собора пуста, но кругом видится любопытствующий народ, сдерживаемый стражей. Над их головами несется колокольный перезвон (на сцене театра висят колокола из Новодевичьего монастыря, славившиеся своим «малиновым» звоном). На паузе, когда, словно эхо, еще дрожат звуки колоколов, быстро входит Шуйский. Под звуки фанфар он объявляет: «Да здравствует царь Борис Федорович! Славьте!» Хор начинает торжественную славу Борису; под своды собора вступает крестный ход. Неспешно движется процессия бояр, колышутся тяжелые хоругви. Входит духовенство, протодьяконы, патриарх; и на последних возгласах хора: «Слава, слава! слава!» — под гудящий колокольный звон в освещенных дверях собора появляется Борис. Бледный, с опущенными глазами, держа скипетр и державу, он медленно подымается на патриаршее место, поддерживаемый патриархом и Шуйским. Смолк торжественный звон. Борис, в царском облачении и бармах, стоит прямо перед зрителями, как перед алтарем. На фоне долгого, ровного, бесстрастного звука валторн скрипки и альты ведут мрачную тему раздумий Бориса:. «Скорбит душа...»

После слов: «О праведник... да в славе правлю свой народ» — у Мусоргского пауза на целый такт. Константин Сергеевич предлагает всем опуститься на колени. Стоит коленопреклоненный Борис, в монаршей одежде, славно согнувшийся под тяжестью шапки Мономаха, склонилось духовенство, бояре, поникли хоругви... Торжествен-

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание