на войну, не послушает своими ушами, как она грохотала, кричала, ликовала. рыдала, радовалась и гневалась. И решил я в меру скромной своей силы помочь хоть чем-нибудь великому мастеру будущего в его священном труде. Решил в эту книжечку до конца войны, а если не доживу, до того дня, когда найдет меня пуля, записывать на ноты звуковой мир войны. Может быть, в этом хаосе жестоких звуков смерти и подслушает благородное сердце большого художника ноту, которая родит в его воображении образ его предка, шагающего через ночь, кровь и воющий металл.

Оркестрант Григорий Евгеньевич Камышников».

Когда к нам приехала бригада московских артистов концерт устраивать, передал я эту книжечку ихнему главному и от лица всего взвода просил его, чтобы непременно она по адресу попала.

К чему я тебе все это рассказал? А вот к чему. Бывает — живет человек на свете. И все думают, он обыкновенный, а то и с причудью малость. И из одного котелка щи хлебают. И одной шинелью в землянке укрываются. Думают, всё видят, да не видят ничего.

Так и наш Капельдудка. Жил среди нас. Пулеметчик был отличный. Забавник да развлекатель артельный. А умер он, заглянули в книжечку, которой и цена-то в лавке семь гривен по мирному времени. Заглянули и увидели душу такую просторную, что и края ей не видать, такую красивую, что и не налюбуешься ею никогда.

Ну, ты сам пойми! Бомбы кругом сыплются. Снаряды чуть не на каждом метре поле пашут. От пуль не продохнуть. А рядом с тобой лежит в окопе невидный человечек. Чуть передышка случится, книжонку из кармана вынимает, мусолит карандаш и будущему человечеству кружочками да закорючками письмо о страданиях наших, о подвиге нашем строчит. Строчит и о смерти не думает, потому что у него в сердце поет будущая жизнь, нашим страданьем и кровью оплаченная.

Вот тебе и Капельдудка!

И. ШТОК

А песня живет!

Они играли в классический преферанс. Знаменитый бас Платон Цесевич, оперный режиссер, а впоследствии суфлер А. Альтшуллер, певец и член правления Всероссийского театрального общества П. Певин, приехавший обследовать работу Харьковского отделения. Четвертым был мой отец — дирижер, хормейстер и уполномоченный дирекции, выбранный коллективом главой оперной труппы.

Играли со вчерашнего вечера, когда стало известно, что «Русалка» отменяется, Харьков объявлен на военном положении, к городу рвутся части Деникина, в окрестностях орудуют банды Петлюры и Махно. Снова — в который раз! — организовывались рабочие отряды на помощь частям Красной Армии. Прямо с заводов отряды уходили на фронт. Их было мало, они были плохо вооружены. По приказу красного коменданта из тюрем выпустили заключенных, выдали им по одной винтовке на пятерых и расквартировали на ночь в помещении оперного театра с тем, чтобы утром отправить на передовую. Из Комитета партии было прислано несколько комиссаров, людей на редкость не военных, слабо разбиравшихся в тактике и стратегии, занятых в основном тем, чтобы хотя бы достать харчей и накормить людей.

Пока комиссары ночью бегали по городу в поисках продовольствия, новообращенные дружинники спали в ложах, накрывшись портьерами из красного бархата с золотыми кистями. Те, кто не спали и слонялись по театру, ища, чего бы выпить, сломали дверь в костюмерную и, нарядившись в костюмы из «Фауста» и «Лоэнгрина», спустились в оркестровую яму. Там они били в литавры и дули в геликон-бас. Эти звуки разбудили спавших в ложах, и некоторые из них присоединились к костюмированным. Группа, бродившая по театру, все разрасталась. Многие были здесь первый раз в жизни. Кое-кто забрался на колосники. Потом, в рыцарских доспехах и боярских костюмах, с привязанными бородами, отправились в фойе, в раздевалку. И тут кто-то увидел свет в комнате администратора. Там играли в преферанс четыре немолодых человека под тусклый свет свечи, воткнутой в пустую бутылку. На сукне ломберного стола мелом была нарисована пулька... А за администраторской, в темном чуланчике лежал я, и около меня сидела мать — оперная певица. У меня была высокая температура — не то от кори, не то от скарлатины... Но я очень хорошо видел, как в дверь вошли дружинники, разодетые в знакомые мне по спектаклям наряды. Они были убеждены, что четыре человека за карточным столом — это прятавшиеся от народа буржуи. Они чего-то требовали от них. Те пытались убедить, что ни золота, ни денег, ни водки и вообще, кроме двух потрепанных колод карт, у них ничего нет, и показывали театральные удостоверения.

Вошедших не интересовали удостоверения. Отец сказал, что Платон Цесевич — известный артист, но они ответили, что такого не знают. Тогда отец сказал, что Цесевич — первый после Шаляпина бас в России. Вошедшие сказали, что о Шаляпине они тоже ничего не знают. Они объявили, что забирают «четырех буржуев» как заложников, пока «остальные буржуи их не выкупят». Тогда Платон Цесевич взял в руки висевшую на стене гитару и запел. Он пропел куплеты Мефистофеля о том, как люди гибнут за металл. Его терпеливо выслушали и предложили следовать за собой. Тогда Цесевич попросил разрешения спеть еще «Песню о блохе». Но и «Блоха» не тронула вошедших. Они были непреклонны. И тут Цесевич запел украинскую народную песню:

Закувала та сива зозуля
Раным-рано на зари...

Своим могучим басом он пел о том, как заплакали хлопцы-молодцы, но все же пошли в поход на турецких султанов. И тогда плохо пришлось турецким султанам. Вошедшие знали эту песню. Они стали потихоньку подпевать. На звуки песни в комнату вошло еще несколько человек, остальные стояли в вестибюле и слушали. Тогда Платон Иванович вышел с гитарой в вестибюль. Отец нес свечу. Цесевич пел украинские песни. О темных дубравах, о храбрых казаках, о хатах, о ясном месяце... Хлопцы, расположившиеся в живописных позах на гардеробных полках и прямо на полу, слушали и требовали еще и еще... Бархатный бас ударялся о потолок вестибюля и заполнял весь театр. Цесевич пел несколько часов подряд, и хлопцы, забыв про голод и про странную свою жизнь, слушали певца...

Потом пришли комиссары, принесли в мешках теплые хлеба, раздали бойцам и, разбив всех на отделения, организовали взводы и роты. Они построились в вестибюле и запели хором про кукушку — сивую зозулю. Цесевич запевал. Кто-то из бойцов отдал певцу свой паек хлеба. Кто-то поцеловал его прямо в губы. Они ушли на фронт и никогда больше не видели Цесевича. И он их не видел больше... Они защищали Харьков, вооруженные одной винтовкой на пятерых и песней, которую им подарил артист... Они отстояли город...

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

И. ШТОК

А песня живет!

Содержание