К 70-летию Генриха Нейгауза

Д. РАБИНОВИЧ

В один из ранних летних дней 1915 года по Петроградской консерватории прошел слух, что в Малом зале будет играть какой-то неизвестный, но замечательный пианист, кажется, племянник Ф. Блуменфельда. Естественно, консерваторская молодежь повалила в Малый зал. Играл Нейгауз. Мы действительно почти ничего не знали о нем, разве лишь, что он ученик знаменитого Л. Годовского, что до войны он учился в Вене, а Петроградскую консерваторию оканчивает, как тогда выражались, «от себя». Сейчас уже трудно вспомнить, из каких произведений состояла его дипломная программа, но на всю жизнь осталось ощущение бурной, мятежной пламенности исполнения, и такой же бурной реакции, которую эта игра вызывала у слушателей, — словно по чинному консерваторскому залу пронесся шквал. И еще запомнились слова одного взрослого, серьезного музыканта: «Какое поразительное и умное вдохновение!»

В Нейгаузе все «бурно» — таков тонус не только артистического темперамента, но и самой его натуры. Он всегда в порыве, всегда переполнен мыслями, чувствами. Даже когда он разговаривает, кажется, что его душевные процессы «обгоняют» быструю и импульсивную речь. Отсюда обычное для Нейгауза, «подталкивающее», нетерпеливое акцентирование особо важных слов или деталей развиваемой мысли: и так же нетерпеливо «восклицательны» его мимика, жесты. Это не стихийная необузданность. Строгая внутренняя дисциплина составляет существенную сторону душевного склада Нейгауза. Но при этом его мысли и чувства не столько «рождаются», сколько «вспыхивают» в нем, и весь процесс совершается с необычайной стремительностью — наподобие цепной реакции...

Такова же и игра Нейгауза — активная, чуждая меланхолической созерцательности, и в то же время организованная и продуманная до последнего звука. И здесь чувства артиста словно «обгоняют» темп его исполнения, и в музыку врываются нетерпеливо требовательные, властно восклицательные акценты.

В си-минорной Рапсодии Брамса за троекратным проведением исходной темь следуют семь остро акцентированных аккордов. Нейгауз берет каждый из них сразмаху, движением всей руки, короткими, сухими и яростными ударами, не столько убыстряя темп, сколько «нетерпеливо» доводя до высшей точки и без того жаркую температуру своей игры. Здесь нет хаотического буйства темперамента: логика музыкального развертывания ясна артисту, он уже успел прочувствовать ее до конца и теперь стремится поскорее достичь главного «центра притяжения» — манящей цели творческого импульса. Даже в более спокойной, музыке — в некоторых интермеццо Брамса, во многих пьесах Шопена — нюансировка Нейгауза порой напоминает набегающие волны — чередование небольших импульсивных нарастаний с последующими угасаниями. Подобно вибрации в поющем голосе, такая фразировка сообщает его исполнению удивительную теплоту — словно слышишь живое дыхание, ощущаешь живой ток пульсирующей крови.

Игре Нейгауза присуща импровизационность, но только особого типа. Общий план трактовки и любая важная ее частность складываются в его сознании задолго до выступления на эстраде. Очевидно поэтому основные контуры интерпретации того или иного произведения на протяжении многих лет остаются у Нейгауза в общем неизменными. Однако на эстраде он не «воспроизводит», но вдохновенно творит, страстно и горячо «переживая» каждую фразу, каждый звук.

Умное вдохновение — как правильно и тонко это было подмечено! Вот почему неверно замечать в артистизме Нейгауза только «импульсивность», «взрывчатость». В его натуре художника сплавилось многое. Он пламенный романтик. Он весь в трепетном порыве первой пьесы из «Крейслерианы», в вулканичности «Аппассионаты» или второй части бетховенской Сонаты соч. 101, в патетике листовского фа минорного Этюда, в страстной полетности Пятой сонаты Скрябина; он весь в поэтичном парении шопеновской Баркаролы или в затаенности брамсовского Интермеццо ми бемоль минор...

Другая его сторона — высокий интеллектуализм, питаемый не только природными качествами психики, но и большой, разносторонней культурой. Ее дыханием овеяна любая из интерпретаций Нейгауза. За каждой из них скрывается далеко идущий подтекст. Нейгауз чувствует и передает слушателям всякий данный музыкальный образ, как некий творческий «сгусток», где воплотился весь дух эпохи, породившей исполняемое.

Оттого в его Шумане так «слышимо», «зримо» дают себя ощущать и гофманское и гейневское начала; в его Листе — начало гетевское, фаустианское (кстати сказать, в большей мере, чем разъедающий мефистофельский скепсис!), а также отзвуки мятежного Парижа 1830 года и поэзии Ламартина (только без сентиментальной патетики, чуждой Нейгаузу). Дух гетевского ясного и светлого классицизма — как отчет. ливо чувствуется он в гармоничной, «спокойной по дыханию» интерпретации Нейгаузом Рондо ля минор Моцарта.

И в нейгаузовском Бетховене «читается» многое: и выросшее на почве романтической натурфилософии умное преклонение перед красотой природы, и уходящая своими корнями к эпохе «бури и натиска» жаркая трагедийность (здесь наряду с «Аппассионатой», незабываемым осталось исполнение Нейгаузом совместно с М. Полякиным первой части «Крейцеровой сонаты»), и сурово страстная героичность, особенно в обеих быстрых частях Сонаты, соч. 101, где шекспировская масштабность предстает словно озаренная огнем французской революции.

Многое существенное в самом типе нейгаузовского артистизма раскрывается в его интерпретации Второго концерта Листа. И здесь все те же, хорошо знакомые нам, «нетерпеливые» акценты — уже в настойчиво подчеркиваемых, словно отрываемых от фортепьяно «форшлагах» второй темы; неистовость accelerando в октавных рисунках, где музыка, как стрела из лука, неудержимо летит вперед — прямо к назначенной цели; гордая, волевая энергия маршеобразных эпизодов, в которых у Нейгауза — бушевание не рук, а самого интеллекта. Но в этой же трактовке — задумчивость неспешно «декламируемых» начальных пассажей — арпеджио, «значительность» медитативных страниц...

В нейгаузовской интерпретации Концерта Листа «бурно эмоциональное» и «интеллектуальное» сосуществуют в неразделимом единстве: аккордовые и октавные «штормы» воспринимались бы как внешний эффектный прием и были бы вовсе ненужными, если бы из самого порыва, скажем, в конце репризы, не рождались лирически взволнованные раздумья; и наоборот, полная глубокого внутреннего смысла лирика предпоследних страниц Концерта, воспринималась бы, как эмоциональное расслабление, не будь заключительного «взрыва», где glissando у Нейгауза стремительны и обжигающи, словно языки пламени.

И в ля-мажорном Концерте трактовка Нейгауза порождена широтой душевного мира исполнителя, богатством ассоциативных связей; в конечном счете это — результат соединения громадного таланта и проницательного ума с глубокой многоплановой культурой.

Подобное искусство философично в своей основе, даже если сам артист не является философом в прямом смысле слова. С учетом этого замечания, следует сказать, что эстетическое мышление Нейгауза враждебно каким-либо пустым абстракциям. Оно не имеет ничего общего с индивидуалистической замкнутостью. Чужд ему и холод рационализма. Оно все обращено к действительности. Искусство Нейгауза напоено юношеской активностью и вечной влюбленностью в жизнь. Это светлое и деятельное восприятие мира, это сегодняшняя, наша философия. В историческом же аспекте она берет свое начало, быть может, в заключительных выводах гетевского (но не листовского и не берлиозовского!) «Фауста», а в очень дальних истоках — в эпохе Возрождения, в ее радостном, жаждущем познания и действия взгляде на мир.

При всей романтической «бурности», искусство Нейгауза — оптимистичное и, в конечном счете, ищущее подлинной гармонии красоты. С этой точки зрения, громадный интерес представляет его исполнение Шопена. Нейгауз с неповторимой тонкостью передает и нежность шопеновской лирики, и изысканное изящество его ритмов и гармоний, его прихотливо вьющихся мелодических рисунков, шопеновских rubato. Нейгаузовский Шопен при этом всегда остается лирически светлым. Даже в грандиозных трагедийных нагнетаниях, скажем,

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

К 70-летию Генриха Нейгауза

Д. РАБИНОВИЧ

Содержание