музыкальном претворении, — будь то напев или речитатив.

Таким, повторяем, является раскрытие и развитие мнения объективных авторов, как П. П. Вяземский, впервые указавший на вероятность разной подачи отдельных «кусков» «Слова». Из советских авторов к данной точке зрения ближе всего подошли В. Ф. Ржига, убедительно обосновывающий песенность исполнения поэмы, и, частично, профессор Ерёмин, доказывающий ее ораторский жанр. Последний однако, пытается свести все «Слово» к жанру «светского эпидейктического красноречия Киевской Руси». На точке зрения проф. Ерёмина необходимо остановиться подробнее, не только потому, что она, изложенная наиболее поздно (в 1945 году)¹ кажется для многих «последним словом» изучения «Слова о полку Игореве», но и потому, что сами ошибки автора весьма симптоматичны.

Несомненной заслугой проф. Ерёмина является ряд сопоставлений, доказывающих чуждость стиля «Слова» книжным произведениям, направленность «Слова» к слушателям, а не читателям. Некоторые из проведенных им параллелей с произведениями русской и византийской риторики убедительно свидетельствуют, что автор «Слова о полку Игореве» знал такие произведения и использовал в своем воззвании их конструктивную схему, ряд приемов.

К сожалению, проф. Ерёмин, называя «Слово» «произведением глубоко оригинальным и подлинно народным», подчеркивая необходимость всестороннего анализа, — сам на деле дал образец чрезвычайно одностороннего подхода, полностью игнорирующего именно эти, общепризнанные черты великой поэмы — ее оригинальность и народность. Ибо стремление ограничить анализ жанра «Слова» параллелями из образцов одной только риторики, — будь то речи Кирилла Туровского или его древних византийских образцов, — выдвинуло на авансцену (как и у Вс. Миллера!) элементы подражательности явно нерусским образцам.

В результате, проф. Ерёмин отнес к подражанию образцам риторики даже такие черты и приемы «Слова», которые весьма часты в русском народно-песенном творчестве! Действительно, — если поверить проф. Ерёмину, то такие детали и особенности «Слова», как обращения, речи от первого лица и диалоги, единоначалие смежных фраз, «риторические повторы» (якобы особенно наглядно иллюстрирующие ораторскую природу стилистики «Слова о полку Игореве»), — все это свидетельствует только об «ораторской природе» великой русской поэмы. Даже ритмичность отдельных мест поэмы проф Ерёмин считает возможным отождествить с «ритмичностью» ораторской речи.

Но ведь в текстах народных песен, в частности русских, можно найти сколько угодно и обращений, и «риторических повторов», и монологов от первого лица — целых «речей», даже называемых тем пресловутым термином «слово», напоминанием о котором проф. Ерёмин открывает свою аргументацию. Ведь стихи: «Сударь батюшка, родимый мой! Ты послушай слово ласковое, полюби слово приветливое!» — это не отрывок из образцов древнерусского красноречия, а первая попавшаяся под руку фраза — из общеизвестной песни «Во лузях»!

Подходя к текстам русских народных песен, а особенно к их сокращенным записям «с пересказа», — так, как подошел к тексту «Слова» проф. Ерёмин, — было бы нетрудно «доказать», что эти песни полны отзвуков и подражаний образцам «эпидейктического красноречия», — употребляя излюбленный им термин².

Забывая о характерных чертах русского народного творчества, проф. Ерёмин не отметил и различие между языком «Слова о полку Игореве» и языком приведенных им «параллелей» к поэме — образцов древней риторики. А между тем, все приведенные им примеры говорят о полной противоположности их стиля «Слову». С одной стороны, в «Слове о полку Игореве» — яркая, непосредственно льющаяся речь, насыщенная неподдельным чувством, «исполненная ритма и музыки» (А. С. Орлов); с другой стороны, — сугубая прозаичность, тяжелый язык, высокопарная патетика.

Совершенно очевидно, что вопрос об истоках «Слова», как жанра, получил у проф. Ерёмина одностороннее, а потому ложное освещение. Странно ведь, что автор «Слова», ориентируясь якобы на древние традиции риторики, в то же время остался глубоко чуждым этого тяжеловесно-выспреннего витийства, остался убежденным, ярко выраженным «язычником» (и даже Ярославну вывел как такую же язычницу!).

_________

¹ См. «Ученые записки» Ленинградского университета, 1945. Вып. 9.

2 Тем же пренебрежением к формам изложения русских песенных образов была порождена в свое время теория В. Бирчака — о заимствовании автором «Слова» ряда приемов византийских песен, в особенности так наз. «риторической рифмы» (см. В. Бирчак, «Слово о полку Игореве» в «Научн. зап. т-ва им. Шевченко» за 1910 г.).

Достаточно взглянуть на структуру смежных стихов русских народных песен (см., например, в моей книге «Строение куплетной песни», стр. 103, «Подуй, подуй, непогодушка»), чтобы увидеть и в них такие точно формы, которые Бирчак не задумался бы отнести к четким образцам подражания строфам византийского поэта VIII в. Романоса и его «риторическим рифмам»!

Говоря о традициях автора русской поэмы, следует прежде всего вспомнить, что сам он ясно и четко указал на своего предшественника — Бояна. Ему, а не Кириллу Туровскому или митрополиту Иллариону, пропел он восторженный панегирик в начале своей «трудной повести»! А Боян, воспевший подвиги князей XI века, создавал, несомненно, произведения, жанрово родственные «Слову». Содержанием их, как и «Слова», были и подвиги военные, и глубокие размышления, обобщения; а исполнялись они, как мы знаем, с гуслями в руках! И хотя автор «Слова» явно хочет противопоставить манере своего великого предшественника свою новую манеру, — уже этим самым он демонстрирует свою преемственную связь, зависимость от традиций — именно от него — боянова искусства! Нам, позднейшим потомкам, несомненно было бы гораздо труднее констатировать различие в стиле и манере воинских русских певцов XI и XII веков, чем их близость, преемственность их искусства. И, учитывая эту близость, надо все время помнить, что «речи» Бояна звучали всегда под переборы «златых струн» — они пелись реально, а не фигурально.

Именно в свете этих реальных традиций, завещанных Бояном, следует решать вопрос о значении четырех кратких, прямых и недвусмысленных упоминаний автором «Слова» термина «песнь», «петь». Наивным было бы полагать, что если у древних риторов, как и у Хераскова, с этим термином не связывалось то реальное значение, которое он имел и имеет в народе, то таким «прецедентом» можно снять его значение как прямого свидетельства автора о песенной природе «Слова». Ведь надо еще выяснить, почему и откуда взяли риторы этот термин. И незачем для этого углубляться в чуждую, в основном, для автора «Слова» стихию древнего красноречия, если тут же, на Руси, всего век назад рапсоды именно пели и играли свои воинские «песни славы»!

Таким образом, и реальная традиция — боянова, и явно связанные с нею прямые высказывания автора (весь реалистический язык которого, кстати, совершенно исключает вероятность применения условных риторических формул) говорят, что недаром называл он свое «слово» «песнью», недаром бросил ясные, недвусмысленные слова: «Спевши песнь старшим князьям, — и младшим споем!»

К тем же выводам приводит и непредубежденный анализ самого текста поэмы и, прежде всего, его ритмика. Ее не удалось — и не удается, правда, — свести к одному штампу, одной схеме; но упругая ритмичность ряда мест всем очевидна. И в наши дни академик Орлов (во вступительной статье о «Слове» к переводу ее А. Юговым, в 1945 году) смог уверенно резюмировать: «Все согласны, что "Слово" ритмично, но никому не удается определить эту ритмичность». Эту невозможность уложить ритмику «Слова» в рамки единообразного песенного стиха неоднократно пытались и пытаются ныне (В. Штокмар) представить в виде свидетельства прозаичности поэмы. На самом деле, как я уже говорил, это свидетельствует лишь против понимания поэмы как устоявшегося однотипного жанра, — будь то жанр эпической, фольклорной песни, думы, былины или жанр стихотворной поэмы в духе поэм XVIII–XIX веков.

Разнообразие типов метрической пульсации в отдельных картинах — образах поэмы напоминает нам лишь о принципах древнего синтетического творчества, когда автор текста и мелоса — он же главный исполнитель песни-поэмы — свободно использовал и слово (поэтический образ), и мелос (во всем многообразии его жанров и видов) как равно подчиненные ему «краски»¹. Музыка среди них еще не играла роли ведущей, главной.

Наконец, анализ отдельных образов «Слова» убеждает, что в поэму включены, несомненно, и заведомо песенные жанры (исполнявшиеся либо напевно, либо речитативно), как, например, воинская песня славы, общие «славления», причитания. Особенно очевидно это в заключительной «славе» князьям, песенную природу которой был вынужден признать даже такой яростный сторонник «книжности» и подражательности «Слова», каким был Вс. Миллер. Советский исследователь «Слова о полку Игореве» — В. Ф. Ржига также подчеркивает значение этого факта. Процитировав приведенное свидетельство автора («Спевши песнь...» и т. д.), он резюмирует: «Таким образом автор считает свое произведение песнью. И заключительные стихи "Слова" подтверждают это настолько, что устраняют всякое сомнение... Только песня могла закончиться провозглашением песенной славы» (см. его статью «Композиция», «Слова о полку Игореве», журнал «Slavta» за 1925 г., вып. 1).

Приведенные доводы в пользу сложножанрового изложения и исполнения «Слова о полку Игореве», полагаем, достаточно убедительны; ни проф. Ерёминым, ни другими исследователями не было выдвинуто веских возражений против этой гипотезы, ибо безосновательно называть ее эклектичной — еще не значить оспаривать или опровергать.

К сказанному остается добавить, что

_________

¹ Я указывал еще в книге «Строение куплетной песни», ч. 2, гл. 8, что именно в текстах песен, возникших в тесной связи с уже готовым мелосом, можно наблюдать большое разнообразие ритмов, отход от обычных в стихотворной практике строгих и однообразных схем ямба, трохея и т. п.