Воспоминания о А. Н. Скрябине

А. Дроздов

Личному знакомству моему со Скрябиным предшествовал ряд значительных и характерных впечатлений.

Случилось так, что имя и музыка Скрябина впервые прозвучали для меня в обстановке надвигающейся общественной бури. В 1902 году передовая интеллигенция Саратова, где я тогда жил, остро переживала политические события того времени: учащавшиеся революционные выступления рабочих, студенческие волнения, правительственную панику, репрессии.

В этой тревожной атмосфере состоялось в городе выступление Всеволода Буюкли, пианиста яркой артистической индивидуальности и огненного темперамента. Я и мои музыкальные сверстники с восторгом слушали знакомые пьесы Шопена и Листа в новом для нас темпераментном исполнении. Отзвучали романтические ноктюрны, полонезы и этюды. Новая, неведомая музыкальная стихия властно охватила наше сознание. Словно мятежный вихрь сорвался со струн рояля и увлек нас в свой стремительный полет. Слышались вопли и шум борьбы. Чувствовался порыв плененного героя, рвущего оковы, гибнущего в последней схватке, но не сдающегося: вот что сказал нам dis-moll’ный этюд Скрябина. Мы услышали его впервые, так же как и имя автора. Это было больше, чем глубокое музыкальное впечатление: перед нами открылись совершенно новые музыкальные горизонты, к которым мы лишь смутно стремились ранее и которые теперь овладели нами безраздельно.

Дальнейшие воспоминания мои относятся уже ко времени моего обучения в Петербургской — ныне Ленинградской — консерватории.

1905 год. Первая за все существование консерватории политическая сходка, первые страстные речи, революционный энтузиазм. Вскоре — забастовка, обструкции, аресты. Во главе движения — Организационный комитет учащихся. Он руководит политической жизнью студенчества, он же подготовляет и проводит коренное переустройство учебного и профессионально-бытового уклада консерватории. Памятная постановка силами «забастовщиков» «Кащея» Римского-Корсакова, обратившаяся во внушительную политическую манифестацию. Почти ежедневные собрания Организационного комитета, кружков политучебы. Как правило, деловая часть собраний завершалась импровизационным музыкальным дивертисментом. И едва ли не первое место в этом музыкальном «озвучении» заседаний принадлежало Скрябину.

Кроме упомянутого dis-moll’ного этюда, ставшего для нас как бы музыкальным аналогом горьковского «Буревестника», входят в обиход и другие номера этого опуса, прелюдии 11-го опуса и друг. Несколько позднее появляются на нашем горизонте произведения «послешопеновского» периода, с их негой, экзальтацией и иронией: поэмы 32-го опуса, «Трагическая» и «Сатаническая» поэмы и друг.

Крупным этапом в развитии нашей «скрябинофилии» было первое в Ленинграде исполнение 3-й скрябинской симфонии (в начале 1906 года). Общее впечатление от симфонии было могучим, грандиозным. Могучая тема самоутверждения, волевая мощь стихийных Luttes, роскошь певучего Lento — все это воспринималось нами как торжественный синтез стихии революционной и художественной.

Заочное тяготение мое к Скрябину настоятельно требовало реализации в форме личного общения. Оно могло осуществиться только в 1909 году, по возвращении Скрябина в Россию после длительного пребывания за границей. В этом году я впервые увидел, услышал и познакомился с композитором, давно владевшим моим вниманием. Это произошло в симфоническом концерте 31 января 1909 года, в Большом зале Петербургской консерватории. Впервые исполнялись «Поэма экстаза» (дирижер — Ф. М. Блюменфельд) и 5-я соната (исполнял автор).

Представленный Глазуновым Скрябину, я имел с последним небольшую беседу на пианистические темы. Речь шла, в частности, о некоторых редакционных вариантах в Prestissimo volando 4-й сонаты, которую я тогда разучивал. Скрябин указал на возможность переноса части материала из правой руки в левую: ряд подобных перепланировок я уже делал по своей инициативе и был рад полученной авторской санкции.

Памятно запечатлелся внешний облик композитора. Он был приятнее распростра-

ненных тогда «эпатирующих» изображений: и шевелюра, и усы не имели той «жениховской» взбодренности; неизбежная элегантность фрачного костюма не выдавала нарочитого стремления к дэндизму. Фигура — миниатюрная, хрупкая (но не «щуплая») — пропорциональная и изящная. Лучистые серые глаза, ласковая полуулыбка. Воспитанность, согретая приветливостью и задушевностью. Мягкий голос. Интимный, как бы доверительный, тон разговора. Наиболее действенно ощутились тогда мною эта задушевность и общительность Скрябина. Он говорил со мною, как равный с равным, — что было особенно ценно для меня в условиях первой встречи, при разнице в нашем возрасте и положении (я был тогда выпускным учеником консерватории). Обрисовавшийся мне в этой первой встрече облик Скрябина, конечно, гораздо больше ассоциировался с его изящными миниатюрами, нежели с монументальными оркестровыми поэмами.

Помимо слушания «Экстаза» и знакомства с его автором, данный концерт доставил мне еще одно важное впечатление: я впервые услышал игру Скрябина (5-я соната). Она глубоко заинтересовала меня, но полного удовлетворения не доставила. Невыгодная акустика Большого зала, исполнение Сонаты рядом с грандиозным «Экстазом», наконец, моя неискушенность в особенностях скрябинского исполнения — все это помешало полноценному восприятию. Соната — на мой слух — прозвучала смутно и неубедительно. До огромного же большинства аудитории она просто не дошла; особенно недоуменно был воспринят ее заключительный всплеск, лишенный привычной аккордовой поддержки или каданса. До меня она дошла неполностью и оставила о пианизме Скрябина какой-то неразрешенный вопрос. Исчерпывающий ответ на него дало мне дальнейшее знакомство со скрябинским исполнением.

Наша ближайшая встреча, — на которой впервые открылся мне мир скрябинского пианизма, — состоялась в сентябре 1911 года на открытии Московского представительства фортепианной фирмы Бехштейн.

Собралось небольшое число представителей музыкального мира: пианистов, композиторов, музыкальных деятелей, в числе которых был и Скрябин. В эту встречу он выглядел несколько постаревшим: волосы поредели, лицо пожелтело. Печать мысли, творческих переживаний яснее проступала на этом лице.

Вначале состоялась необременительная официальная часть. Затем, последовала как бы музыкальная «дегустация» бехштейновского инструментария в виде исполнения Скрябиным нескольких его миниатюр (это могло быть что-либо из 50-х опусов). Несмотря на краткость этого выступления, оно дало мне очень многое. Впервые в этом тесном кругу, в непосредственной близости к артисту ощутил и оценил я те тайны его туше и педализации, то фортепианное дыхание, ту дематериализацию звука, которые были так характерны для его исполнения и которые сыграли такую роль в обогащении нашего пианизма. В этой и последующих встречах со Скрябиным разъяснились недоуменные вопросы первого пианистического знакомства с ним и обрисовались своеобразнейшие черты его пианизма.

Глубоко содержательна и памятна мне позднейшая встреча, вернее, трехдневное общение со Скрябиным в 1912 году, во время его концертной поездки в Екатеринодар в бытность мою директором местного музыкального училища. Сам я только недавно переехал в этот город. Вместе с Михаилом Фабиановичем Гнесиным мы были вдохновлены идеей пропаганды нового искусства на периферии и поэтому приняли предложение Екатеринодарской дирекции Музыкального Общества, я — в качестве директора Музыкального училища, а М. Ф. Гнесин — в качестве руководителя теоретических классов. Мы отдавали много энергии оживлению и освежению местной музыкально-художественной жизни и, думается, достигали известных результатов.

Концерт 15 января 1912 года (в программу которого, в числе прочих произведений, входили 4-я соната и несколько миниатюр позднейшего периода) прошел успешно и в смысле сбора, и в смысле отношения аудитории. Основное ядро ее — местные музыканты, учащиеся Музыкального училища, местные меломаны, искренне увлеченные Скрябиным, не скупились на знаки одобрения.

Скрябин выступал в сравнительно небольшом и акустически благоприятном помещении Общественного собрания; играл он на привычном для него концертном Бехштейне, сопровождавшем его во всей поездке. Аудитория была чуткая и явно расположенная к пианисту. Все это благоприятно отражалось на исполнении Скрябина: оно было доходчивым во всех своих тонкостях, технически свободным, высокопоэтичным и темпераментным. Были овации, бисы. Присутствуя в артистической, я не замечал в А. Н. никакой повышенной нервозности. Эстрадная озабоченность ни в малой мере не колебала его обходительности и безупречной выдержки. Несколько глотков шампанского перед выходом на эстраду — характерный штрих его артистического быта! — вот был единственный знак некоторого эстрадного трепета.

Три дня, проведенные Скрябиным в Екатеринодаре, были для меня и ближайших товарищей по работе источником глубоких музыкальных впечатлений и содержательных бесед на художественные темы.

Наиболее значительным впечатлением этих дней была игра Скрябина в узком кругу слушателей. Освобожденная от всех

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Воспоминания о А. Н. Скрябине

А. Дроздов

Содержание