Выпуск № 10 (323) | 1965 - страница 17

будущая знаменитость. Не принимайте всего на свой счет, но знайте, что я многого Вам не напишу, пока буду думать, что мои письма могут иметь какое-нибудь значение. На самом деле это листки, вырванные из моего летнего дневника, который записан в моей душе <...>

Скорее, вот нехорошая черта моего характера: я пуще огня боюсь «общего уровня», о котором Вы упомянули в прошлом письме, в чем бы этот «общий уровень» не выражался. Мне кажется, что, если бы я сознал, что ничем не могу подняться выше «общего уровня», я мог бы сжечь, подобно Герострату... Простите, я зашел слишком далеко. Я чувствую, что Вы мысленно будете оценивать, какое значение в моей биографии будет иметь это письмо, и потому боюсь вам открывать свои мысли <...>

4.

[18 октября 1901 г.]
[Москва]

<...> Я Вас еще очень мало знаю. Вы мне о себе еще ничего не говорили. Так Вам не кажется смешным то, что мы с Вами будем переписываться. Если бы мы с Вами еще чаще виделись, чем теперь видимся, то и тогда не могли бы обо всем переговорить, уже по одному тому, что есть много такого, о чем и говорить нельзя, а можно только писать. Я вспомнил только что один случай из моей «жизни». Это было очень давно; я был тогда в четвертом классе. Как-то прихожу домой и застаю сестру¹ и мать² в слезах. Я пристал к сестре, чтобы она мне сказала, что это значит, а она ни за что не хотела мне говорить, так как если я узнаю, то буду тоже плакать. Наконец, она решила мне написать на бумажке, так как выговорить она не могла. Я отправился в другую комнату и начал там разворачивать скомканную бумажку и читать по буквам. Знаете, что там было написано: «дедушка женится на...» (это теперешняя моя бабушка). Разумеется, нужно многое знать для того, чтобы увидеть, какое в этом было для нас горе. Ну, все это очень скучно. Я только к тому это написал, чтобы Вы увидели, как трудно бывает даже с глазу на глаз о чем-нибудь говорить, а между тем на бумаге написать легко. Правда, это зависит также и от характера человека. Я считаю это не хорошей чертой, если кто не может выговорить того, что бы он мог написать. У меня эта черта появилась благодаря воспитанию, которое я получил, а также благодаря «жизни» той семьи, в которой я жил. А «жизнь» эта была очень тяжелая, и если бы не любовь матери, которая грела нас, как лучи весеннего солнца, эта жизнь могла бы совсем исковеркать мою душу <...>

Хотите смейтесь, а хотите нет, только я Вам расскажу кое-что про себя. Лет так до 14-ти я был очень распущенным мальчишкой (но не непослушным) и знал даже кое-что о жизни и ее гадких сторонах. Я, кажется, Вам говорил, что мой первый роман относится к этому времени. Я, помню, влюбился тогда в одну черноглазую барышню³, да так, как, вероятно, никогда больше не влюблюсь; другими словами, как гимназист. Вы думаете, старая любовь ржавеет? Никогда! <...>

Так вот, на том месте в моей душе, где я похоронил первую любовь, выросла музыка. Я стал все больше и больше увлекаться ею. Мне страшно вспомнить те годы. Меня страшно мучило сознание, что такой скверный мальчишка, как я, смеет думать и служить прелестной, невинной, чистой музе. Мне казалось, что моя белокудрая вдохновительница не повернется ко мне своим светлым улыбающимся лицом, никогда не споет мне той песни, которую я так жаждал услышать <...>

5.

[23 октября 1901 г.]
[Москва]

<...> Вы уже, вероятно, получили мое коротенькое письмо. Я был один день в ужасно скверном настроении, и мне хотелось хоть несколько слов написать Вам. Дело в том, что в Петербурге недавно провалились два моих секстета¹. Беляев² долго мне об этом не писал, так как боялся, что мне это будет очень неприятно. Но мне было так только один день. На следующий день я проснулся другим человеком. Эта неудача на меня произвела обратное действие, чем обыкновенно бывает. После этой неудачи я стал гораздо бодрее и веселее. Я стал прежним, собой. Я забыл, что в жизни нужно бороться, бороться и бороться. Эта неудача очень кстати подоспела. Я уже начал воображать, что я кое-что знаю и умею сделать, а теперь на меня точно ушат холодной воды вылили, и я отрезвился. За последние два года я стал гораздо медленнее двигаться вперед, чем это было раньше. Хотя тут очень много причин собралось. Очень вредно начинать свою карьеру блестящим успехом; пропадает уверенность в том, что нужно совершенствоваться. Во всяком случае я рад, что мои сочинения не понравились в Петербурге <...>

6.

[25 октября 1901 г.]
[Москва]

<...> Сегодня для меня счастливейший день в жизни. Мне прислали корректуру первого секстета¹. То, что чувствует автор, видящий первое напечатанное произведение, я переживаю в данную минуту. Я удивляюсь, как я мог так глупо проводить лето, так много думать о посторонних «жизненных» вещах. Знаете, мне вовсе не хочется рассказывать Вам свои глупые похождения. Передо мною лежит партитура секстета, и мне кажется, что из напечатанных строчек выглядывает кто-то, улыбается, манит меня и показывает опять ту дорогу, которая, я думал, вовсе не существует. Видите, как меня бросает из стороны в сторону. Один день не похож на другой. Я Вам сегодня хотел написать длинное письмо. Не взыщите. Сейчас сяду переписывать романс на те слова, которые Вы мне в прошлый раз дали, а завтра нужно приняться за корректуру. Вообще теперь у меня работы будет очень много <...>

Я всегда прислушиваюсь к тому, что говорят «умные» музыканты, только иногда не могу вынести их отношения к творчеству, которое они превращают в какое-то дело, в мастерство, в сухое безжизненное искусство. Если мой маленький романс мог действительно хоть на минуту разогнать печаль, то я опять начинаю верить в то, что искусство может принести пользу.

До свидания.
Пишите же мне.
Р. Глиэр

7.

31 октября [1901 г.]
[Москва]

<...> Я был в восторге от сестер-простушек, которые заражали меня таким весельем, что я забыл все свои мысли о контрапункте, о фуге, о симфониях, которые меня преследовали постоянно, даже в самые не подходящие для этого минуты. Стало вечереть. Все собрались в гостиной и стали просить что-нибудь сыграть. «О, только не симфонию, не сонаты, несерьезное что-нибудь». Из них мало кто имел понятие о серьезной музыке. Просто-напросто попросили сыграть вальс какой-нибудь. Я сел играть с Э[дуардом] К[арловичем]¹ в четыре руки. Сыграли несколько вальсов, несколько малороссийских песен, которые привели всех в восторг. М[ария] П[авловна] спела свежим, звонким необработанным голосом несколько песен, я аккомпанировал. Затем немножко поимпровизировал. У них очень мало знакомых музыкантов, и потому импровизированное «суаре» доставило всем огромное удовольствие. С меня взяли слово, что я прийду к ним на следующий день и что вообще буду к ним часто приходить. Начался ужин, во время которого любители выпить лишнее не чувствовали себя стесненными. Одним из таких любителей был Эд[уард] Кар[лович]. Не кривите Ваших губок. Это еще не большой порок выпить лишнее, особенно если есть компания. (Я привык всегда защищать своих товарищей.) Пришло время прощаться. Я потащил Эд[уарда] Кар[ловича] к себе ночевать на дачу. Бабушка была в городе, так что мне не пришлось краснеть за своего друга. Мой друг в «подобных» случаях делался очень разговорчивым. Я в этот вечер был тоже особенно настроен, и мне тоже не хотелось держать свой язык на привязи. Представьте, о чем мы говорили. О любви, о серьезных привязанностях, о возможности найти счастье, о возможности поймать тот призрак, который манит, дразнит нас и который исчезает, как только нам начнет казаться, что мы его поймали. Эд[уарду] Карловичу было тогда ок[оло] 30-ти. И уж тогда он был отчаянным скептиком. Я был идеалистом. Мы очень долго с ним говорили, наши взгляды на жизнь сталкивались, высекали новые заключения, которые в свою очередь вызывали новый спор. Я, помню, страшно воодушевившись, стал говорить, говорить, говорить... О боже! Ка-

Р. М. Глиэр. Фото 1900-х годов

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

4.

5.

6.

7.

Р. М. Глиэр. Фото 1900-х годов

Содержание