Страницы из автобиографии Ю. Ф. Платоновой

Автор этих воспоминаний Платонова (сценический псевдоним; урожд. Гардер, по мужу Тванева) Юлия Федоровна (1841–1892) — выдающаяся артистка петербургского Мариинского театра (сопрано). Училась в Митаве у Постеля, директора Митавского музыкального общества, а затем в Петербурге у Н. Ф. Вителяро. Дебют ее на петербургской сцене состоялся в августе 1863 года в роли Антониды («Иван Сусанин»). С тех пор в течение тринадцати лет она украшала труппу Мариинского театра и исполнила большое количество партий в операх русского и западноевропейского репертуара. Последнее выступление артистки на сцене состоялось 10 декабря 1875 года в опере «Тангейзер». Платонова отличалась большой музыкальностью и подлинной сценической чуткостью. Незаурядная музыкальная культура, заинтересованность в русском музыкальном творчестве при энергичном характере и обусловили заметную роль Платоновой в судьбах русской оперы 60–70- х годов. В значительной степени благодаря ей была возобновлена в 1865 году «Русалка» и в 1874 году поставлен «Борис Годунов». Дружба артистки с Даргомыжским оказала заметное влияние на ее художественный облик. Композитор не только прошел с Платоновой всю партию Русалки, но и способствовал совершенствованию ее музыкально-драматического дарования, развитию вкуса к выразительному декламационному пению.

После первых двух спектаклей возобновленной «Русалки» Даргомыжский писал московскому режиссеру Н. П. Савицкому: «Платонова — талант замечательный. До сих пор в других операх она пела как флейта, почти без слов. В моей опере у нее все речитативы выходят ясны и выразительны. Она как будто переродилась». В письме же к другому приятелю композитор еще говорит: «Идет опера очень добросовестно. Петров так же хорош, как и был. Но более всех замечательна Платонова. Она совершенно поняла и музыку мою, и роль. Мне кажется, что из всех бывших Наташ она лучшая и как певица, и как актриса. У нее есть моменты, в которые она совершенно удовлетворяет даже моим требованиям. Спеть эту партию лучше можно, но сыграть, кажется, невозможно».

В 1886 году Платонова по просьбе В. В. Стасова написала содержательную автобиографию, в которой рассказала о своих встречах и отношениях с Серовым, Даргомыжским, Мусоргским и рядом других русских музыкальных деятелей. Публикуемый отрывок о Даргомыжском взят из этой автобиографии. Рукопись Платоновой хранится в архиве Стасовых в Институте русской литературы (Пушкинский Дом) Академии наук СССР в Ленинграде.

По поводу постановки «Русалки» я познакомилась с А. С. Даргомыжским.

Оперу «Русалка» я давно уже знаю по клавираусцугу, и партия Наташи пришлась как нельзя более мне по вкусу, и хотя «Русалка» у нас не шла¹, я выучила ее. Лядов², которому я говорила о моем желании петь Русалку, замахал руками:

— Что вы, что вы! Да эта опера у нас шла когда-то и не имела никакого успеха, спросите всех, бросьте и думать о ней! Она не стоит, чтоб ее пели!

На мои замечания, что то было время, а теперь другое, он рассердился и ничего не ответил. Видя такую неудачу, я все-таки крепко задалась мыслью играть Наташу во что бы то ни стало! И действительно, се que femme veut, Dieu le veut*!

Сперва я обратилась к директору, графу Борху³. Борх с величайшим удовольствием согласился на возобновление «Русалки» и по моей просьбе письменно приказал Лядову поставить ее. Взбешенный этим, Лядов, не смея противоречить директору, передал роль Наташи певице Михайловской, недавно ангажированной у нас⁴. Но со мною бороться было трудно, я была упряма не менее его. Отправляюсь к Даргомыжскому. Он принял меня сначала довольно сухо и сдержанно, как будто даже недоверчиво; но потом, поближе познакомившись, сделался моим лучшим другом. С дирекцией он был не в ладах и считал ее своим величайшим врагом именно потому, что она не давала его «Русалку». Я перед ним излила свое горе, плакала горькими слезами, что мне не дают роль Наташи, между тем как я только одна и хлопотала о постановке «Русалки», и довела Даргомыжского до того, что он написал директору письмо, в котором просил его при возобновлении его оперы «Русалка» поручить партию Наташи только Платоновой, а никакой другой певице; в противном случае же он просит вовсе не давать его оперу. Директор, разумеется, передал Лядову все, и тот решил, что опера вовсе не пойдет.

_________

* Что хочет женщина, то хочет бог! (фр.).

Так и было. О «Русалке» ни слуха, ни духа. Дошло до того, что я перестала кланяться Лядову.

Раз Направник⁵ мне заметил:

— Какая вам охота, Юлия Федоровна, ссориться с Лядовым, что вы так привязались к «Русалке»? Какая в ней музыка? Ничего нет хорошего! Стоит из-за этой глупости терять дружбу капельмейстера!

Но, несмотря на эти увещевания и на опасность потерять дружбу хоть всех капельмейстеров в мире, я не унималась. Наконец бог послал мне союзника в лице Комиссаржевского⁶! Он по контракту имел право выбрать себе в бенефис оперу. И вот по моей просьбе и по своему собственному желанию он выбрал «Русалку»! Теперь Лядову невозможно было долее противиться — ура! Опять наша взяла!

Распространяться о «Русалке» я не буду, но, вероятно, многие помнят тот громадный, неожиданный успех, который опера имела тогда; сам Даргомыжский не ожидал такого фурора⁷. Он тотчас после первого представления подарил мне широкий золотой браслет со своим портретом и надписью:

«Задушевной Наташе, Ю. Ф. Платоновой на память от Даргомыжского».

— Я хотел написать: «Помимо всех других Наташ, я ваш!» — говорил он при этом своим тоненьким, писклявым голоском, — но передумал: так будет приличнее!

«Русалка» делала громадные сборы, и можно себе представить восторг Даргомыжского, когда его вызывали вместе с нами! Он ожил и из желчного, болезненного старикашки преобразился в милого, умного и интеллигентного артиста.

Все помнят, я думаю, Петрова в роли Мельника; это было верх совершенства. И в первом акте, в сцене со мною, он, видя настоящие мои слезы, которые я не в силах была удерживать, сам плакал. Слово от сердца идет к сердцу! Это поняла и публика! Даргомыжский особенно любил мою арию в четвертом действии.

— Вы поете ее совершенно не так, как я ее написал, растягиваете, где у меня написано accelerando, ускоряете, где у меня ritardando, одним словом, все наоборот, но все-таки чудесно! — ныл он.

Вообще он всегда говорил о том, что я все его вещи пою наоборот. Раз на вечере у меня он сказал:

— Мне все говорят, что вы фурор производите моим романсом «Говорят мне, зачем?». Нука, спойте, я прослушаю, так ли?

Я спела. Он аккомпанировал. Когда я кончила, он вместо ответа скрестил руки на груди и зафыркал:

— Гм! гм! Удивительно! Что только эта женщина со мною делает! все навыворот, опять все навыворот!

— Что же,— сказала я, слегка обиженная, — если вам не нравится, я буду петь точь-в-точь как у вас написано, но у меня не выйдет тогда ничего, я себя знаю...

— Нет, нет, — с живостью вскричал он. — Пойте так, как вам бог на душу положил, я очень доволен, очень хорошо!

Долго еще качал он головою, улыбался и все фыркал:

— Удивительно, у-ди-ви-тельно!

Каждую субботу он аккуратно посещал меня. Раз была ужасная погода, дождь лил как из ведра, буря, холод...

Звонок. Является Даргомыжский.

— В такую погоду ездят только сумасшедшие или влюбленные, — заговорил он тоненьким своим голоском, — а я вот приехал, потому что люблю вас, не влюблен, но люблю!

Беседы его имели совершенно другой характер, чем разговоры Серова. Он говорил тихо, медленно, но чрезвычайно саркастически. Забавно было его слушать, когда он рассказывал что-нибудь про итальянскую оперу, которую он ненавидел.

— Я ужасно люблю оперу «Лючия», знаете, прелестная опера; особенно мне нравится одно место во втором акте, где жених поет с пафосом, протяжно и громко: «А где Лючи...а?» — и брат Лючии отвечает говорком: «Она сейчас придет». Как это натурально, просто, не правда ли, по-домашнему: ушла, дескать, но сейчас придет! Прелестно!

Про «Травиату» он рассказывал:

— Сижу я раз в первом ряду, слушаю «Травиату». В третьем действии, в арии, где чахоточная Виолетта собирается умереть и нежно прощается с землей, вдруг в оркестре ни к селу ни к городу громко рявкнули тромбоны; я удивился, а сосед мой, до того времени смирно сидевший в кресле, приподнялся, поглядел в оркестр и, полуоборачиваясь ко мне, произнес, показывая рукой на тромбоны: «Вон оно куда пошло!!» Мы оба расхохотались: вышло чересчур комично!

У Даргомыжского часто собирались молодые русские композиторы, последователи так называемой новой школы, как то: Кюи, Балакирев, Римский-Корсаков, Бородин, Мусоргский. Исполнялись у него все новые сочинения кого-

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Страницы из автобиографии Ю. Ф. Платоновой

Содержание