На первомайской демонстрации: «Летят самолеты!..»

соту и мощь музыки, «тайны» композиторского мастерства. Не могу в этой связи не сказать о поразительной способности Виссариона Яковлевича «подсмотреть» и угадать в каждом особую склонность к тому или иному жанру, хотя он и считает, что в принципе настоящий мастер должен уметь работать во всех жанрах. Ему обязан я тем, что мой творческий путь сложился как путь главным образом оперного композитора.

Шебалин высоко почитает труд. Ученик и последователь Мясковского, славившегося своей крайней нетерпимостью к любому проявлению небрежности, лености, невнимания, равнодушия в творчестве, он всегда являл нам пример необыкновенной работоспособности и требовательности к своему искусству. Того же Виссарион Яковлевич добивался и от нас. Он считал, что только неутомимым трудом воопитывается художническая самостоятельность. Подобно тому, как мой отец, моряк, учил меня плавать без посторонней помощи сразу на значительной глубине, Виссарион Яковлевич время от времени пускал нас «одних» в море творческих поисков, предпочитая, чтобы мы сами, своей смекалкой и напряженным трудом достигали каких-то островков художественных открытий.

Примечательная черта Шебалина — человека и музыканта — беспристрастность, правдивость оценок. Иные обижались, но, конечно, у большинства эта черта вызывала и вызывает глубокое уважение и восхищение. Как бы старательно ни было выполнено задание, сколько бы усилий ни стоило оно студенту, учитель «неумолимо» указывал на просчеты, все равно касались ли они содержания или формы произведения. Часто его замечания были остроумными, а порой и довольно едкими.

Со мной однажды произошел такой случай. В Большом зале консерватории исполнялась моя симфоническая сюита «Джангар», во второй части которой я непомерно увлекся нонаккордами. На концерте Виссарион Яковлевич сидел чуть впереди меня.

Каждый раз при звучании очередного нонаккорда он поворачивался ко мне и с иронической улыбкой незаметно посылал воздушный поцелуй. Я же с ужасом ждал этих проклятых аккордов и. впредь уже использовал их более осмотрительно.

Вообще на промахи композиторской техники у Шебалина чутье необыкновенное. Он часто просит сыграть новое произведение целиком от начала и до конца и тут же безошибочно определяет недостатки формы — указывает длинноты, нелогичность модуляций, просчеты в построении кульминации и т. д. Трудно переоценить значение этих указаний...

И при всем том Виссарион Яковлевич начисто лишен того ревнивого отношения к своей школе, своей педагогической системе, которая отличает иных профессоров. Вот одно из доказательств: зная о моем давнем увлечении музыкой Прокофьева, он настойчиво порекомендовал мне в 1944 году брать частные уроки у этого выдающегося композитора. Казалось бы, огромный личный творческий и педагогический опыт Шебалина давал ему право настаивать на непререкаемости собственных суждений. На деле же он всегда охотно советовался со своими коллегами. И в этом сказывалась не только присущая лишь подлинному интеллекту широта воззрений, готовность принять и выслушать другую точку зрения, но и обаятельная человеческая скромность.

Удивительно ли, что ученики любят Виссариона Яковлевича? Удивительно ли, что, уже став зрелыми музыкантами, авторами признанных сочинений, они продолжают приходить к нему, попрежнему видя в этом замечательнейшем музыканте высшего судью своего искусства?

...Хрупкое это существо — юный художник. Часто мечется он между различными влияниями, поддается «искушениям», страдает от мнимых обид. Закалить его человечески и творчески, вывести на простор настоящего искусства и навсегда остаться для него лучшим и авторитетнейшим другом — какая это большая, счастливая судьба!

В. КУЧЕРА

Дорогой учитель, редкий человек

Дверцы захлопнулись, и наша «Волга» не спеша отъехала. Последние взгляды, последние прощальные приветствия, и невысокая, слегка наклоненная вперед фигура дорогого мне человека исчезла за стволами сосен...

Так окончилась моя встреча с Виссарионом Яковлевичем Шебалиным в ноябре 1961 года на его даче, что на Николиной Горе. За окнами мчащегося автомобиля шумел мелкий дождь, а в голове одно за другим проносились воспоминания о годах учебы в Московской государственной консерватории...

О чем говорят прежде всего, пытаясь охарактеризовать Шебалина-педагога? Разумеется, о глубокой профессиональной эрудиции, высокой требовательности и одновременно необычайной терпеливости. Все это, конечно, так. Но самое главное, по-моему, заключается в том, что Виссарион Яковлевич очень любит людей и в каждом студенте видит прежде всего человека со всеми его достоинствами и слабостями. Оттого-то он всегда так стремится к тому, чтобы в музыке молодых «звучала» их человеческая сущность, оттого-то он всегда безошибочно определяет, что в складе и духе показываемой ему пьесы принадлежит действительно автору, а что наносное, подхваченное гдето на стороне.

Вспоминаю, как весной 1954 года я принес на урок Скрипичную сонату. По обыкновению, замечания Виссариона Яковлевича касались главным образом разработки и перехода к репризе — наиболее трудному моменту композиции сонатного аллегро. «Здесь растянуто, сократите переход», — сказал он. В следующий раз я принес основательно сокращенный вариант. Отзыв был такой: «Теперь стало коротко, но это меньше "ваше", особенно в тональном плане». Я снова искал, снова переделывал. Наконец мой учитель сказал: «Видите, вот это ваше, и с формой все в порядке». Так, помогая молодому композитору оттачивать мастерство, Шебалин мягко, но настойчиво направлял это мастерство на выражение того содержания, тех образов, которые наиболее характерны для данного автора. И это, бесспорно, единственно правильный метод воспитания художника.

Особенно любил я занятия на квартире Виссариона Яковлевича, где под рукой обширная библиотека. Возникал ли какой-нибудь спор, или просто так, без всякого специального повода, но почти каждый раз мы сравнивали, скажем, драматургию сонатного цикла у Малера и Онеггера или балетной сцены у Прокофьева и Стравинского и т. д.

«Композитор должен знать все», — любит повторять Шебалин. И никогда не забывает добавить: «Но использовать для своей работы только самое лучшее, наиболее художественно убедительное».

Однажды заговорили о проблеме современного хорового стиля. Виссарион Яковлевич обратил наше внимание на несколько образцов музыки Глинки, Мусоргского, Бородина, Давиденко, а затем раскрыл партитуру «Шести мужских хоров» ор. 35 Шёнберга. «Видите, для глаза — это интересно, очень интересно. Филигранно точная и продуманная работа. Но музыка в ней исчезла; здесь нет вокальной, богатой содержанием линии человеческого голоса, к которой прямо-таки взывает хоровое творчество», — такова была короткая и точная отповедь опытного хорового мастера шёнберговскому методу...

С именем моего дорогого учителя у меня связано представление о советском человеке — герое, который в труднейших условиях мужественно отстаивает свое право на жизнь и творчество. Жестокая болезнь, настигшая Виссариона Яковлевича в 1953 г., не смогла вырвать пера из его рук. Партитуры своих произведений минувшего десятилетия и корреспонденцию друзьям композитор пишет левой рукой. Но его музыка обретает все большую идейную глубину и человечность. В этом я еще раз убедился во время своего последнего посещения Москвы осенью прошлого года, когда услышал Восьмой струнный квартет c-moll, ор. 53 Шебалина. Какой удивительно молодойжизненной энергией, каким поистине оптимистическим драматизмом наполнено это произведение! Трудно поверить, что оно написано человеком, которому врачи отмеряют рабочее время не часами, а минутами...

Я верю, что Восьмой квартет, равно как и опера «Укрощение строптивой», и новая редакция симфонии «Ленин», найдут полное признание и у чехословацких слушателей, которые искренне ценят талант и мастерство Виссариона Яковлевича: Шебалина.

Прага.

Перевела с чешского К. Титова

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

На первомайской демонстрации: «Летят самолеты!..»

В. КУЧЕРА

Дорогой учитель, редкий человек

Содержание