Выпуск № 8 (237) | 1958 - страница 48

Так оно и было. Курс контрапункта Римского-Корсакова был изложен так ясно и просто, что ученикам оставалось только самостоятельно работать.

Отношение к ученикам у Николая Андреевича было исключительно добросовестным. К каждой просматриваемой им работе он проявлял величайшее внимание. Сам человек исключительно трудоспособный, он ценил эти свойства и в ученике, иногда даже несмотря на его малую одаренность.

Н. А. просматривает мою работу по контрапункту (в разных ключах), находит одну ошибку, другую. Останавливается, складывает руки на животе. «Сознавайтесь, транспонируете?» — «Нет, просто ошибки». — Через некоторое время снова ошибка... — «И все-таки, не транспонирую». — «Ага, задело за живое...»

В классе оркестровки все было ясно и точно. Мой соученик Д. И. Похитонов верно говорил: «Корсаков скажет что-нибудь — и запомнишь на всю жизнь: "Трубы любят октавы, валторны — терции" — так и остается навсегда в сознании».

Неудачи учеников огорчали Римского-Корсакова; в этих случаях он обычно хмурился. Когда же ему нравилась работа, он радовался, и для нас это было дороже всяких похвал. Однажды Н. А. просматривал мою оркестровку и одобрил ее. (Это был Траурный марш из фортепьянной сонаты Бетховена.) Перевернул страницу. — «Вижу, что правильно». — Потом, взявши в руку бороду (его обычный жест), проговорил: «Вы не оставляйте этого дела». И сказал еще несколько хороших слов. Такие добрые слова согревали надолго.

Н. А. всегда глубоко вникал в процесс работы ученика. Показываю ему романс, дошел до средней части, и вдруг он спрашивает: «Сознайтесь, не сочинили ли Вы сначала гармонию и потом приладили к ней голос?»

Римский-Корсаков не только учил, но и воспитывал. Его этическое влияние на учеников было безгранично. Все его любили и бесконечно уважали. Римский-Корсаков терпеть не мог лени, и иногда его упреки в адрес «ленивых» были явно преувеличенными.

Помню его слова по поводу Глинки: «Глинка начал сочинять "Тараса Бульбу". Бросил... Жаловался, что глаза болят... А на самом деле — просто лень!»

Когда после смерти Римского-Корсакова вышла в свет его «Летопись моей музыкальной жизни», дирижер Вячеслав Сук, встретившись со мной в поезде в Сестрорецк, где он дирижировал летними концертами, спросил: «Читали? Обратили внимание на то место, где он говорит о купюрах в "Снегурочке" и кончает так: "А на самом деле просто лень"? Это ведь я тогда ставил "Снегурочку". Это я-то лентяй! Нет, Вы слышали? Назвать меня лентяем!» И Сук хохотал до слез. Действительно, всякий знал о невероятном прилежании, трудоспособности и добросовестности Сука.

Когда Николаю Андреевичу нравилась работа, он обычно говорил: «Покажите это Александру Константиновичу» (то есть Глазунову). На следующем уроке никогда не забывал спросить: «Показывали Александру Константиновичу?» — «Да». — Пауза и затем: «Нашел квинты?» И обычным ответом было: «Да, нашел». У Глазунова был феноменальный внутренний слух и способность, читая ноты, «все видеть». Римский-Корсаков мог не заметить параллельных квинт или октав, Глазунов — никогда.

Н. А. ко всем ученикам относился ровно, дружелюбно и внимательно. Но был у него любимец — Максимилиан Штейнберг. Этот скромный юноша приехал из Вильно, чтобы поступить в класс скрипки к Леопольду Ауэру. Штейнберг был не только хорошим скрипачом, но и бойко играл на рояле, отлично читал ноты, сочинял, знал новые языки, помогал кому-то в редактировании перевода с греческого «Пира» Платона. В консерватории он стал «теоретиком», а в университете учился на естественном факультете (кстати,

случайно не получил золотой медали за работу «О сальных и потовых железах»).

Н. А. радовался успехам Штейнберга. Когда же Штейнберг показал первую часть своей симфонии (мы играли с ним в четыре руки), Н. А. насупился, нахмурился, стал теребить свою бороду и заявил: «Я думаю, Вам еще рано сочинять симфонии». Зато скерцо Штейнберга привело Римского-Корсакова в восторг, а тут еще вошел в класс Глазунов. Н. А. заставил играть все сначала и с гордостью поглядывал на Глазунова. Когда исполнение кончилось, Николай Андреевич спросил Глазунова: «Ну, что?» — Александр Константинович перевернул несколько страниц и указал одно место при переходе с 13-й на 14-ю страницу: «Я думаю, это — все-таки скрытые параллельные октавы...»

Н. А. был необычайно строг к чистоте голосоведения, ясности гармонии, требовал во всем технической «опрятности». Эта требовательность, легко объяснимая личной творческой биографией композитора, доходила у него до педантизма.

Однажды, войдя в класс, он застал нас разыгрывающими его «Псковитянку». Н. А. взглянул в ноты, взял клавир под мышки и строго спросил: «Откуда взяли?» — «Из библиотеки консерватории». — «Я сам верну и скажу, чтобы больше эти ноты никому не выдавали». — «Почему?» — «Это — первая редакция. Позже я перередактировал "Псковитянку" и отказался от этого издания». Кто-то спросил: «А что же в нем дурного?» — «Жесткости, гармонические непоследовательности, несуразности». — «Какие?» — Римский-Корсаков стал нетерпеливо дергать бороду. — «Ну, представьте, сосед наступил вам на мозоль. Разве это приятно?»

Строгая требовательность к технической стороне сочинения была, конечно, важным фактором в отношении Римского-Корсакова к Мусоргскому. Не касаясь этого вопроса в целом, вспомню лишь, что по сведениям, которые приводит Римский-Корсаков, ни одна редакция «Ночи на Лысой горе» не была автором закончена. Когда же уже в послереволюционные годы Г. Орлов обнаружил в библиотеке Ленинградской консерватории рукопись законченной партитуры «Ночи на Лысой горе», сделанную рукой самого Мусоргского, это явилось для многих сюрпризом¹.

К композиторам-«модернистам» Римский-Корсаков относился чаще всего отрицательно. «Представьте себе, — говорил он нам, — на доминантсептаккорде соль — си — ре — фа проходит гамма, в которой до— ре — ми — фа диез!! Ну, что же это?!» Мы слушали, соглашались, что это скверно, и не догадывались сказать, что такого рода невинные проявления встречаются у классиков (например, на десятом такте вступления к первой части Первой симфонии Бетховена и, как нарочно, в той же тональности).

Преклоняясь перед гением Бетховена, Римский-Корсаков не мог ему простить задержаний при одновременном звучании основной ноты в той же октаве в однородном инструменте. (Например, «Пасторальная симфония», вторая часть, такт 81-й). — «Не понимаю, как мог он это написать. Вероятно, дело в болезни — в глухоте».

Однажды, не помню в классе или у себя на дому, Н. А. показал нам одно место в «Франческе да Римини» Рахманинова, где параллельные терции были написаны по такой орфографии, что наряду с терциями встречались кварты и секунды. На полях рукой Н. А. было написано: «Черт знает, что такое!»

_________

¹ В этой редакции я исполнял эту пьесу в Лондоне и других городах и странах. После одного исполнения в Бирмингаме (Англия) партитура таинственно исчезла. Значительно позже Лондонское радио (Би-Би-Си) восстановило партитуру по голосам, и «Ночь на Лысой горе» снова звучала в Англии — и не только под моим управлением.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание