Осенью все переменилось. Прежняя дирекция ушла в отставку, консерватория получила некоторые права, Глазунов стал директором, Римский-Корсаков вернулся в консерваторию.

Следующим летом С. Дягилев устраивал «Русский фестиваль» во Франции и очень хотел, чтобы Н. А. поехал на гастроли в Париж. Н. А. отказывался, очевидно, по состоянию здоровья. Дальше, по словам А. В. Оссовского, произошло так: Дягилев спросил у кого-то совета, как помочь горю, и получил в ответ: «Н. А. бывает в консерватории по понедельникам и четвергам от часу». Дягилев отправился к Корсаковым, когда Н. А. не было дома, и заручился поддержкой жены его, Надежды Николаевны. Вскоре он явился к Н. А. за получением партитуры присочиненных тактов (кажется, 15) к «Славе» в прологе «Бориса» (чтобы удлинить «Шествие»). Получил партитуру, поблагодарил, собрался уходить. Н. А. начал теребить свою бороду и неуверенно начал: «А вот еще...» Тогда Дягилев «разыграл спектакль» — еще раз заглянул в партитуру: «Тут ведь, кажется, все в порядке». — «Нет, я не об этом... Я, кажется, все-таки поеду в Париж». — «Ну, вот и отлично. Я очень рад». На другой день Дягилев получил от Римского-Корсакова визитную карточку, на которой было написано: «Ехать, так ехать, сказал попугай, когда кошка тащила его вниз по лестнице».

Однажды на уроке Н. А. почувствовал себя плохо, пересел от рояля на маленький плетеный диван, подпер рукой голову и стал пережидать. Мы растерялись, М. Гнесин бросился открывать форточку. Кто-то вздумал утешать: «Николай Андреевич — это нервы». Н. А. почти рассердился: «Нервы, нервы! Ну, что такое — нервы? Просто — первое предупреждение...»

Можно, конечно, критиковать взгляды, которые прививал нам Римский-Корсаков, но это были взгляды большого художника и абсолютно убежденного человека. Н. А. высоко ценил ремесло, возмущался теми, кто только «ждет вдохновения» и потому не работает. «У композитора всегда есть, что делать, — говорил он, — например, переложение, оркестровка, наконец, корректура».

Н. А. умел любить и ценить музыку. Он ходил на репетиции, концерты, в театр не по обязанности, а потому, что это было ему нужно. «Перед сном у меня всегда партитура в руках», — рассказывал он. Кстати, когда Н. А. брал в руки незнакомую партитуру, то прежде всего смотрел на последний аккорд: «Люблю посмотреть, как он расположен».

Помню, как Н. А. упрекнул нас: «Вы мало любите музыку. Любители — те любят по-настоящему, играют квартеты до трех часов ночи». Это он знал по собственному опыту, ибо его сыновья и их приятели в присутствии Н. А. нередко играли дома камерную музыку. У Э. Направника это было бы невозможно. Сын Направника, Володя организовал вокальный квартет, но собирались они только в те часы, когда хозяин дома бывал в театре. Однажды, увлекшись, не заметили, что Эдуард Францевич вернулся и пошел, по обычаю, принимать ванну. Вдруг появляется косоглазая прислуга Поля (весь музыкальный мир Петербурга знал ее) и заявляет: «Эдуард Францевич из ванны велели сказать, что Осип Осипович понижают» (имелся ввиду О. О. Палечек, сын певца и режиссера, тоже Осипа Осиповича Палечека). «Через минуту, — рассказывает П. И. Мельников, участник квартета (режиссер, сын знаменитого певца Мельникова), — нас, конечно, уже не было в доме Направника».

Этими немногими отрывочными воспоминаниями мне хотелось воскресить в памяти образ живого человека, в котором личный талант и слава нисколько не уменьшили сознания общественного долга и ответственности перед всяким другим человеком, кто бы он ни был. Такие люди редки. Вот почему в год 50-летия со дня смерти Николая Андреевича Римского-Корсакова мне хочется с благоговением преклонить голову перед его памятью.

Два автографа Бетховена

Н. ФИШМАН

17 мая 1823 года Бетховен оставил свою венскую квартиру на попечение А. Шиндлера и поселился на даче, в Гетцендорфе. Здесь, в живописном местечке, расположенном к югу от Вены, композитор пробыл до середины августа. Потом он переехал в Баден.

Эти три летние месяца 1823 года — очень счастливый период в творчестве великого музыканта: в Гетцендорфе Бетховен был занят созданием Девятой симфонии. Вместе с тем, эти три месяца — одна из ярчайших страниц героической жизни Бетховена. Эпиграфом к этой странице могло бы служить изречение, начертанное в его дневнике: «Высшим отличием человека является его упорство в преодолении жестоких препятствий»¹.

В самом деле, сколько горестей и печалей, сколько житейских невзгод довелось испытать Бетховену в благодатное лето созревания симфонии Радости! Находясь в Гетцендорфе, он перенес тяжелую болезнь зрения и лечащий врач — доктор Сметана — был вынужден применить радикальнейшие средства для спасения глаз композитора. К его полной глухоте грозила присоединиться зловещая необходимость отказа от записывания нот...

Трудно сказать, от чего он страдал сильнее — от боли в глазах или от того жалкого положения, в котором очутился этим летом его брат Иоганн? Что доставляло композитору больше тревог — недостаток ли денег, заботы ли об обеспечении наследством любимого племянника Карла или козни хозяина венской квартиры, какого-то грубого булочника, который решил воспользоваться пребыванием Бетховена на даче, чтобы лишить его зимнего крова?

И все же, вопреки всем препятствиям, именно этим летом было создано произведение, в котором воспета Радость, обретенная человеком в борьбе за идеал всеобщего братства. «Нужда не признает законов, — писал Бетховен 1-го июля 1823 года в письме к эрцгерцогу Рудольфу. — Слава богу, что хоть зрение мое начинает понемногу поправляться. Пишу теперь новую симфонию, которую надеюсь вполне окончить через две недели».

_________

¹ Beethovens Briefe und persönliche Aufzeichnungen, Lpz., 1956, № 105.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Два автографа Бетховена

Н. ФИШМАН

Содержание