Выпуск № 11 (144) | 1950 - страница 27

и в некоторых случаях подлинного народного говора, тогда как один из первых собирателей «русских простых песен с нотами» — Трутовский, а вслед за ним и многие другие «почитали долгом своим исправлять великие неисправности», которые они находили в песне, «прибавлять и убавлять, подводя их порядочно под ноты». Неисправностями же считалось все, что не подходило под требования школьной музыкальной теории.

Даже лучшие сборники второй половины прошлого столетия — Балакирева и Римского-Корсакова — не могут считаться свободными от отдельных неточностей, так как их составители или пользовались записями других лиц, или производили их кабинетным порядком, лишь в редких случаях имея дело непосредственно с народными исполнителями.

Более совершенным методом, чем слуховой, является, конечно, запись на фонографический валик, который при удачной нарезке действительно сохраняет все изгибы мелодии, все фонетические тонкости речи, ускользающие нередко при слуховой записи. Но, как уже говорилось, одно дело записать на валик, другое — расшифровать.

К каким результатам может привести расшифровка одной и той же фонограммы, сделанная разными лицами, показывает следующий пример. В 1904 году в хуторе Юрове Калитвенской станицы я записал на стух несколько свадебных песен. Напевы их совершенно не укладывались в рамки темперированного строя, так как все почти звуки пятиступенного звукоряда, на котором они были построены, слышались как бы сдвинутыми с места. По аналогии с очень близкими по содержанию и напеву свадебными песнями, записанными в соседних пунктах, я уложил и калитвенские напевы в пентатонную систему, отметив все сдвиги словами «немного выше», «немного ниже».

Сомнения в правильности сделанных записей побудили меня вновь побывать в тех же местах и записать те же песни на фонограф. Это было сделано в следующем, 1904, году в хуторе Юрове. Расшифровка дала те же результаты, что и слуховая запись. За разъяснением этого явления я решил обратиться в московскую Музыкально-этнографическую комиссию, на заседании которой была продемонстрирована юровская фонограмма.

Результаты оказались совершенно неожиданными и необычными. Каждый из шести присутствовавших (среди которых были С. Танеев, А. Гречанинов, В. Пасхалов, Б. Яворский, Е. Линева, автор этих строк) высказал свое особое мнение. Привожу эти мнения, начав со своего, как послужившего основой для суждений.

1. А. Листопадов: «Звукоряд пентатоники с повышенными до и ми-бемоль и пониженными ля-бемоль и до верхним, придвинутым сверху и снизу к устою фа»:

Прим.

2. Е. Лияева: «Натуральный мажор (гипофригийский) с выпущенными квартой, секстой, септимой».

Никаких сдвигов. Е. Линева, в противоположность всем остальным, не нашла:

Прим.

Остальные из высказавшихся, отметив сдвиги и не найдя общего языка в определении их величины, не детализировали их в своих высказываниях.

3. С. Танеев: «Ре-бемоль-мажор с чуть (менее полутона) пониженной терцией», хроматически повышающейся. Фа, таким образом, теряет здесь свое значение устоя, как бы подвергаясь непрерывным сдвигам (А. Л.):

Прим.

4. А. Гречанинов: «Ре-бемоль-мажор с чуть повышенной секундой»:

Прим.

5. В. Пасхалов: «Ля-бемоль-минор с периодически повышающейся секстой» (собственноручная схема Пасхалова набросана в ля-миноре):

Прим.

6. Б. Яворский: «Древний мажорный звукоряд» (с пониженными II и VI ступенями).

Как видно, каждый из присутствовавших подошел к расшифровке валика со своей личной, субъективной точки зрения.

В одном из следующих заседаний Комиссии С. Танеев сделал попытку уяснить причину разноречивости расшифровок одного и того же валика. По его мнению, «собиратель, записывая непосредственно с голоса, находится в лучшем положении, сравнительно со слушанием и расшифровыванием с фонографа, потому что он, собиратель, при записи с голоса имеет дело с живым человеком, с живыми лицами, с которыми у внимательного собирателя устанавливаются контакт и взаимное понимание, облегчающие восприятие, тогда как фонограф, как бы он ни был совершенен, во время действия, по выражению С. И., «шумит и шипит, рассеивая внимание и — порядочно раздражая». Что касается интонационных сдвигов, то, как выразился С. И. Танеев, «здесь мы имеем скорей всего дело с особой, может быть, традиционной для данной местности манерой исполнения наиболее древних обрядовых песен».

Фонографическая запись, при практикующемся способе расшифровки на слух, является по существу такою же субъективною, как и обыкновенная слуховая. Разница лишь в том, что одна производится на слух непосредственно

с голосов исполнителей, а другая — также с голосов исполнителей и также на слух, но через посредство фонографа. Фонографическая лишь допускает большие удобства: возможность бесконечных повторений при расшифровке, возможность замедления темпа и прочее. Однако нельзя не признать справедливым танеевское наблюдение о минусах отсутствия внутреннего контакта с исполнителями.

Недостатки фонографического способа, с моей точки зрения, уравновешивают значение обоих методов — фонографического и слухового. Слуховая расшифровка столь же спорна, как может быть спорна слуховая запись. Логический вывод отсюда — хорошо сделанная фонографическая запись научнополноценна в той же мере, как и хорошо сделанная слуховая запись.

Фонографический метод приобретет все качества непогрешимости только тогда, когда механическая нарезка будет сопровождаться эквивалентной ей механической же саморасшифровкой, свободной от всяких субъективных воздействий.

Е. Линева в предисловии к первому выпуску своего сборника 1904 года считает «в высшей степени полезным, — чтобы избежать субъективных заблуждений, которые могут вкрасться и в запись, снимаемую с фонографа на ноты, — проверять себя, давая слушать свои записи людям с тонким слухом, к чему я не раз прибегала: хороша также критика музыкантов-специалистов».

Несмотря на то, что Е. Линева «не раз прибегала» к посредству людей «с тонким слухом» и к критике «музыкантов-специалистов», это не избавило ее от таких «субъективных заблуждений» при расшифровке, которые, к общему сожалению исследователей и знатоков русской пеони, ставят под сомнение многие из ее фонографических записей.

В практике работы с фонографом бывают случаи, когда не только посредничество лиц с тонким слухом, но даже непосредственно совместная работа по расшифровке нескольких специалистов-музыкантов с безукоризненным слухом не дает положительных результатов или дает результаты шаткие, не удовлетворяющие самих расшифровщиков.

Не намного улучшает положение даже совместная расшифровка, ибо в ней всегда заключается элемент соглашения и взаимной уступки. Такого рода расшифровка нисколько не лучше хорошей записи «от руки», на слух, в некоторых же случаях даже хуже, так как расшифровщик, оперируя с валиком post factum, уже теряет возможность проверки на месте того, что покажется ему сомнительным. При современном состоянии техники расшифровки слуховые записи следует проверять фонографом, а фонографические расшифровки — слуховым способом.

С другой стороны, нарезанный валик, даже не расшифрованный, сам по себе является ценностью: при соответствующей технической обработке и должном хранении он дождется своей механической саморасшифровки, которая и даст фонографический снимок, не уступающий в точности и объективности фотографическому.

Необходимо остановиться здесь на вопросе, к которому многие фольклористы-музыканты подходят без должного внимания и неправильное разрешение которого приводило меня на первых порах моей собирательской деятельности к ошибочным результатам. Вопрос в том, можно ли многоголосный напев записывать (на слух или на фонограф, — это в данном случае не имеет значения) от одного исполнителя.

Казачья песня, как правило, многоголосна, а потому вопрос этот не является праздным, ибо собирателю приходится на деле сталкиваться с ним. Мне была известна одна казачка-песенница из Манычской станицы, жившая в Ростове, имевшая в своем репертуаре много песен и совместно со «станичницами» хорошо их исполнявшая. Однако, встречаясь с нею, я от записи отказывался потому что в своем одиночном исполнении она не придерживалась сколько-нибудь определенной мелодической линии, а перескакивала е одной на другую, стараясь показать песню в полном ее многоголосном оформлении.

В качестве примера подобного исполнения приведу украинскую песню «Ой, у лузи», которую мне не раз приходилось слушать по радио из Киева. Песню эту большей частью поют на три голоса. Но в одной из передач ее пела одна певица — сопрано. И вот что у нее получилось (песня изложена трехголосно, линия певицы указана соединительными черточками):

Прим.

Певица начала с запева нижнего голоса и так шла первые пять тактов; в шестом — она частично захватывала линию среднего голоса; дальше — такты седьмой и восьмой — опять возвращалась к басовой партии, а на девятом она вдруг перескакивала к самой высокой мелодической линии.

Песня эта хорошо известна, и восстановление ее трехголосной фактуры не составляет труда. Иное дело — незнакомая песня: записать ее без повторного прослушивания в соответствующем многоголосном исполнении бывает и трудно, а чаще невозможно.

С давних пор и до наших дней приходится, встречаться с фактами записи текста песни без

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Прим.

Прим.

Прим.

Прим.

Прим.

Содержание