это основательно, я написал Петру Ильичу и спросил, не могу ли я приехать к нему в Майданово (под Клином). Петр Ильич (кстати сказать необычайно аккуратно отвечавший на письма,— он не страдал тем, что сам называл «эпистолярной ленью») ответил, что будет рад меня видеть, но боится, не соскучусь ли я в деревенской глуши, зимой, «в компании с седым, ворчливым стариком, имеющим глупую привычку заниматься ног описанием»¹.

Я прожил в Майданове с 29 января по 26 февраля 1892 года и мог за это время близко наблюдать Петра Ильича. Будучи высокообразован и начитан, он отличался необыкновенной скромностью, очень редко вырывалось у него замечание, свидетельствующее, что в глубине души он знает себе дену. Так, однажды в разговоре со мною, когда речь зашла об Александре III, Петр Ильич сказал: «Что мне царь! Я сам в музыке царь!».

В пятьдесят лет Петр Ильич сохранил удивительную свежесть восприятия, прямо юношеский пыл и был способен увлекаться всем новым, выдающимся. В деревне он очень много читал, получал массу журналов, русских и заграничных.

Как я уже сказал, его любимцем между русскими писателями был Гоголь. Затем Петр Ильич восхищался Л. Толстым, особенно любил «Детство и отрочество»; эту книгу, по его словам, он перечитал раз десять.

Иностранную литературу, особенно беллетристику, он знал очень хорошо, знакомился со всеми новинками. Между прочим, как он сам говорил, частые поездки отнимали у него много времени от композиции, но зато давали ему возможность много читать в вагоне.

Жизнь в Майданове протекала по строгому плану. Ровно в 8 часов утра меня будил Алексей, слуга Петра Ильича, и когда я в восемь с половиной приходил к чаю, хозяин уже сидел за столом, с книгой в руках, и слушал утренний доклад дворника Андрея, который сообщал о погоде, — сколько градусов, ветренно ли, хорошая ли дорога и т. п. При этом всегда на деле все оказывалось совершенно противоположным тому, что он говорил. После разговора с Андреем заказывались обед и ужин. Петр Ильич очень любил русскую кухню и с особенным удовольствием ел щи с кашей, борщ, кислую капусту, всякую, рыбу. Отпустив повара, Петр Ильич погружался в «упорное» молчание и, допивая свой чай, читал книгу или полученные письма.

В 9 часов мы одевались, надевали валенки и выходили вместе со двора. Петр Ильич подходил здороваться к дворовой собаке, сидевшей на цепи, награждая ее самыми ласковыми эпитетами. Во время прогулки я видел, как любовно приветствовали все встречавшие Петра Ильича, и он находил для каждого ласковое слово.

В 10 часов возвращались домой. Петр Ильич тотчас же садился за работу и писал, не вставая, за роялем или за письменным столом.

В 1 час дня мы сходились в столовой за обедом, делились тем, что каждый успел сделать за утро.

Во время моего пребывания в Клину Петр Ильич оркестровал балет «Щелкунчик». Иногда за обедом он говорил, что доволен работой, иногда жаловался, что работа идет туго, что он «исписался». Как-то он сказал мне, что вначале боялся писать балеты из-за строгих требований балетмейстера, точно определявшего количество тактов данного танца, но что в конце концов его даже занимает подобное стеснение.

От 2 до 3 часов была вторая прогулка, которую Петр Ильич совершал обязательно один и во время ее обдумывал свои произведения и приходившие ему в голову мысли тут же заносил на бумагу.

Время от 3 до 4 часов посвящалось чтению, в 4 часа был чай, за которым хозяин продолжал читать, и царило молчание. После чая, до восьми с половиной часов — музыкальная работа и писанье писем. В восемь с половиной — ужин.

Время после ужина мы посвящали игре в 4 руки. У Петра Ильича была довольно большая музыкальная библиотека из переложений для четырех рук. Играли классиков, из новейших современных композиторов — Грига, Брукнера, Брамса; музыка последнего мало говорила душе Чайковского. Из русских авторов — Бородина, Римского-Корсакова, Глазунова, Рубинштейна, Аренского, Кошоса («Детской сюитой» которого Чайковский очень увлекался) и «Демона» моего отца². Никогда Петр Ильич не позволял играть свои собственные произведения ни в две, ни в четыре руки и сам их не играл. Я думаю, это происходило оттого, что он всегда увлекался той вещью, над которой в данное время работал. А закончив сочинение, как-то остывал к своему детищу и сплошь и рядом ему, было даже неприятно слышать и вспоминать о нем. Так, на моей памяти он высоко ставил свои оперы «Мазепа» и «Чародейка» (имевшие наименьший успех) и находил, что «это, пожалуй, лучшие из моих опер». Один Петр Ильич играл редко; иногда в шутку играл мне разные отрывки, заставляя угадывать автора, и от души смеялся, когда я путал. Много заставлял меня играть одного и в это время молча ходил по комнате, вставляя свои замечания относительно исполняемого и исполнения. Петр Ильич «обожал» Моцарта и раз, слушая Andante из его фортепианной фантазии № 4, сказал, что из этой вещи может выйти отличный квартет для голосов. Он сам написал стихи «Ночь», и квартет под этим названием был разучен, по просьбе Петра Ильича, учениками Московской консерватории класса Е. А. Лавровской и прекрасно для него исполнен 9 октября 1893 года³. Квартет так понравился Чайковскому, что он попросил его повторить и сказал бывшему с ним Кашкину, что он сам не может дать себе отчет, почему эта необычайно простая мелодия так ему нравится.

Во время моего пребывания в Майданове Петр Ильич писал своему брату Анатолию: «...Проживает у меня теперь Володя Направник, оказавшийся очень приятным сожителем. Он серьезно готовится к экзамену и занят еще большее число часов дня, чем я, а музыкальность его для меня большое удовольствие, ибо с ним по вечерам с наслаждением играю в четыре руки, а иногда просто заставляю его играть себе разные мои любимые вещи».

_________

¹ Письмо не сохранилось.

² Симфоническая поэма «Демон» (по Лермонтову, 1874). (Прим. ред.).

³ «Ночь» — квартет для сопрано, альта, тенора и баса. Слова Чайковского (1893). (Прим. ред.).

Наша деревенская тихая жизнь два-три раза приятно нарушалась: был проездом на один-два дня Модест Ильич, приезжали С. И. Танеев и Н. Д. Кашкин. Танеев много играл нам, в частности, бесподобно играл Моцарта. От природы молчаливый, он преображался в обществе Петра Ильича, блистая тонким юмором и наблюдательностью. Кашкин был великолепный оратор, образованнейший человек. Он знал буквально всех выдающихся русских людей своего времени, охот, но и образно делился воспоминаниями о них.

На масляной Петр Ильич решил развлечься и поехать в Москву. Но в ту пору у него не было достаточно денег. Он занял у меня, причем велел мне рассовать деньги в разные книги своей библиотеки. После этого был позван Алексей, ведавший финансами композитора, и Петр Ильич спросил у него денег на поездку. После его отрицательного ответа Петр Ильич с самым невинным видом говорит: «А посмотри-ка, Алексей, нет ли чего-нибудь в такой-то книге и в такой-то?». И как ребенок радовался удивлению слуги. Прибавлю еще мелкую подробность: когда я собрался покинуть Клин, Петр Ильич отдал мне свой долг и сказал: «А теперь мы с тобой должны порешить, сколько ты дашь на чай Алексею, сколько повару. Вот тебе для Алексея столько-то и для повара столько-то». И, несмотря на все мои энергичные протесты, он все же всучил мне эти деньги.

Итак, мы поехали на несколько дней развлекаться. Остановились в Большой Московской гостинице, где Петр Ильич обычно жил во время наездов в Москву. Были в Большом и Малом театрах, часто завтракали у разных друзей и знакомых. Москва в конце концов всегда была ближе и более родной для Петра Ильича, чем Петербург, и недаром после его кончины она оспаривала у Петербурга честь похоронить композитора на своей земле. Проведя несколько дней в Москве, мы все же с удовольствием вернулись домой, чтобы снова сесть за работу.

Отец мой, получая от меня восторженные письма, написал Чайковскому, что он и моя мать шлют Петру Ильичу тысячу благодарностей за радушный прием, гостеприимство, сердечное отношение и ласку, оказанные их сыну.

26 февраля Петр Ильич уехал в Петербург, я его сопровождал, и таким образом кончилось мое пребывание в Майданове.

В ноябре — декабре 1892 года я часто видал Чайковского, приехавшего в Петербург на премьеру «Иоланты» и «Щелкунчика»: они прошли в Мариинском театре 6 декабря с огромным успехом.

1893 год — последний год жизни Петра Ильича — прошел у него в постоянных разъездах. Всё чаще и чаще его приглашали дирижировать в России и за границей, всё тяжелее и тяжелее переносил он эти скитания, в особенности, когда ему приходилось ездить за границу одному. В одну из таких его поездок я написал ему, что был бы счастлив сопровождать его, на что он мне ответил в письме от 15 января 1893 года: «Твоя мысль быть когда-нибудь моим спутником очень улыбается мне; от души желаю, чтобы она осуществилась». В последнем его письме ко мне 3 (15) июня того же года он подробно описал торжество посвящения его в доктора honoris causa Кембриджского университета.

10 (22) октября 1893 года Петр Ильич приехал в Петербург дирижировать своей новой, 6-й, симфонией. Я присутствовал на всех репетициях, начиная с первой корректурной. Оркестр Мариинского театра, игравший на всех крупных концертах Петербурга, питал чувство искренней любви к Петру Ильичу, как к композитору и человеку, музыканты шли навстречу всем намерениям автора, — и тем не менее дело определенно не клеилось. К величайшему огорчению Петра Ильича симфония не имела настоящего успеха. Овации публики были обращены более к личности всеми любимого композитора, чем к новому произведению.

На следующий день он пришел к моему отцу завтракать. Зайдя ко мне в комнату, он сказал: «Знаешь, ведь симфония вчера не имела успеха у публики; но ещё более мне грустно, я чувствую, что она не понравилась и оркестру».

Через два-три дня после концерта Чайковский должен был ехать в Клин, а потом в Москву, где 4 декабря было назначено первое исполнение 6-й симфонии под управлением автора. В день отъезда Петр Ильич зашел утром к нам и, не застав никого дома, оставил матери записку:

«Дорогая Ольга Эдуардовна! Я сегодня не еду.

Целую ручки.

П. Чайковский».

Эта записка была нами потом приклеена к большой фотографии Чайковского и хранилась у нас под стеклом, как реликвия.

Утром 21 октября (3 ноября) Петр Ильич, остановившийся у своего брата Модеста Ильича на Малой Морской¹, пошел к моему отцу, жившему на Крюковом канале, но по дороге почувствовал недомогание и вернулся домой. Скоро обнаружились признаки холеры, эпидемия которой была тогда в Петербурге. Несмотря на героические усилия четырех врачей, Чайковский скончался в ночь с 24 на 25 октября (с 6 на 7 ноября) 1893 года.

За время болезни Петра Ильича я к нему не был допущен и увидел только его закрытый гроб, перевезенный накануне похорон в Казанский собор. Я лично не запомню таких трогательных, людных и скорбных похорон, как эти.

6 (18) ноября того же 1893 года 6-я симфония была повторена в зале Дворянского собрания под управлением моего отца. Я был тоже на первой репетиции. Отец, волнуясь, обратился к оркестру с несколькими прочувствованными словами о Петре Ильиче. 6-я симфония произвела сильнейшее впечатление и имела громадный успех.

_________

¹ Ныне ул. Гоголя. (Прим. ред.).