об искусстве, о театре, концертах, отдельных исполнителях, весёлые, полные юмора (и далеко не всегда мягкого!), «отчеты» о светских успехах, о салонах, в которых ему приходилось бывать.

Письма начинаются с описания впечатлений от южных городов Франции, через которые лежал путь молодого человека в Рим. Вот он в Тарасконе — городе, где нельзя не вспомнить знаменитый роман Альфонса Доде. Роллан немного разочарован: он ожидал большего, он думал, что город более «тартаренский» (tartarinesque). Роллан всюду ищет древние памятники зодчества, которыми так славятся южные французские провинции, произведения живописи, скульптуры. Внимательно осматривает он замки, оставшиеся от сарацин. Восхищается фресками во дворцу папы в Авиньоне. По его мнению, стоило бы потратить шесть, семь миллионов франков на реставрацию этого здания. Но, пишет Роллан, «республика, постоянно вооружающаяся, никогда этого не сделает. А жаль, мы бы имели бы во Франции, нечто действительно необыкновенное, средневековый Ватикан, императорский и феодальный, — вместо языческого дворца в Риме, к тому же уродливого в архитектурном отношении» (20.X.1890)¹. Поразили воображение Роллана и развалины римского театра. Колоссальные размеры сцены, высота колонн, статуи танцовщиц и муз... «Нашу парижскую страсть к театру нам было от кого унаследовать», — заключает Роллан и, так как юмор никогда не покидает его, добавляет: «Через 16–17 веков развалины Парижской Оперы не произведут такого впечатления» (20.X.1890).

Во время второго путешествия в Италию Ромен Роллан открыл любопытные перемены в своем восприятии памятников культуры. Красоту античности он теперь предпочитает христианству, даже тому прекрасному, что находил в нем прежде. Знаменательно, что Роллан считает нужным прямо и откровенно написать об этом религиозно настроенной матери; он не хочет скрывать от нее своего атеизма.

В письмах из Флоренции Роллан отмечает, что теперь он воспринимает иначе Леонардо и Микеланджело Роллан вспоминает, что в прошлом году он был переутомлен всем впервые увиденным. Вдали от семьи, от дома над ним довлело чувство одиночества. Поэтому он тогда был несправедлив в своих суждениях. «Чистейшей воды северянина, которым я был тогда, на которого годичное пребывание в Италии наложило свою печать, смягчило и наполнило ощущением чистой красоты» (2–3.XI.1890). Его восхищают творения Перуджино, которые он воспринимает «почти как идеал живописи, которая является чистой живописью, а не поэзией или философией; это сформовано из плоти и крови, из солнца» (30–31.X.1890).

Роллан приехал в Италию в пору своего сильнейшего увлечения Вагнером, Бахом и Бетховеном. В области музыки он был еще больше «северянином», чем в области живописи и скульптуры. Произошла ли в нем под влиянием года, проведенного в Италии, такая же внутренняя перестройка, изменились ли в какой-то степени его музыкальные вкусы? Он сам не дает прямого ответа на этот вопрос, но разбросанные в разных письмах его высказывания о композиторах и произведениях, о репертуаре домашнего музицирования, о пьесах, которые Роллан играл в салонах, наконец, его советы сестре, музыкальным воспитанием которой он всегда старался руководить, говорят о том, что музыкальная эрудиция его расширялась. Так, например, в римский период навсегда полюбилась Роллану музыка итальянских композиторов эпохи Возрождения.

Ежедневные римские письма Роллана дышат музыкой. Хотя в Риме он еще не придавал значения тем поискам и находкам в области истории оперы, которые он делал попутно, собирая материалы для своего исторического исследования, однако работа в архивах, изучение памятников и документов Возрождения заострили его внимание на вопросе о возникновении и развитии оперы, дали ему в руки неизвестные ранее нотные рукописи.

Роллан в Риме не изменяет своим привычкам к систематическим занятиям и ежедневному музицированию. Из писем мы узнаем, что на пюпитре его рояля постоянно чередуются сочинения Генделя, Бетховена, Моцарта и, конечно, «Гибель богов» и «Тристан» Вагнера. «Не хватает только некоторых вещиц, чтобы почувствовать себя совсем как дома» (7.XI.1890).

В столице Италии у Роллана завязались дружеские связи, сохранившиеся на протяжении многих лет и отразившиеся на его интеллектуальном и нравственном облике. Рекомендация историка Габриэля Моно, женатого на дочери Герцена, открыла перед Ролланом двери дома старого друга семьи Герцена, семидесятилетней Мальвиды Мейзенбуг. Она была в свое время в дружеских отношениях с Вагнером, Ницше, Мадзини. Роллан стал бывать у Мейзенбуг. Он играл ей произведения любимых ею авторов, вел с ней нескончаемые задушевные беседы, поверял затаенные мечты. Уехав в 1891 году в Париж, Роллан регулярно переписывался с ней.

В доме Мейзенбуг, Роллан встретил Софию Герриери-Гонзага (впоследствии в замужестве Бертолини) — молодую девушку из итальянской аристократической семьи. В то время ей было лет пятнадцать-шестнадцать. Дружба их началась значитель-

_________

¹ Все переводы из писем Роллана, за исключением особо оговоренных, принадлежат автору настоящей статьи.

но позже, уже после смерти Мейзенбуг, и продолжалась, по выражению Бертолини, «всю жизнь». София Бертолини стала прототипом Грации — последней любви Жана Кристофа. Это ее — спокойную, светлую, глубокую и немного пассивную натуру Роллан считал воплощением Италии. В своем предисловии к книге «Возвращение во дворец Фарнезе» София Бертолини так вспоминает Роллана: «Впервые я узнала Ромена Роллана в возрасте 15–17 лет, во время его двухлетнего пребывания в Риме, когда он был слушателем Французской школы истории и археологии во дворце Фарнезе и когда ему самому было 23–25 лет... Я все еще вижу очень стройный и изысканный силуэт Ромена Роллана, его лицо, в одно и то же время и застенчивое, и уверенное, и эти лучистые глаза с настойчиво испытующим взором. Соединение в нем суровости северян с утонченной французской вежливостью внушало мне известное уважение, смешанное со страхом, что еще увеличивало мою обычную робость.

Иногда я его встречала также у Мальвиды фон Мейзенбуг... (я была уже ее горячей поклонницей), которая относилась ко мне с материнской сердечностью.

Она жила в старом доме на очень оживленной Виа делла Польвериера в скромной квартире, куда поднимались по маленькой лестнице <...> Узкий коридор вел в большую гостиную с тремя окнами. Через среднее был виден Колизей, в то время еще окруженный рощами из римских пиний < . . . > Эта гостиная, наполненная духом великого XVIII и героического начала XIX века < . . . > являлась для многих целью паломничества.

И именно в этой гостиной, единственной в своем роде, Роллан проводил многие из своих римских вечеров, погруженный в долгие беседы или музицируя. Он уже тогда был превосходным пианистом».

Не следует преувеличивать влияние, которое имела на Роллана Мейзенбуг. При всем уважении к ней Роллан всегда оставался независимым в своих суждениях.

В доме Мейзенбуг царил культ Гёте. Роллан же с юности не любил его. Да и впоследствии, отдав в книге «Гёте и Бетховен» дань великому поэту, он внутренне оставался холодноватым к нему.

Свое отношение к Гёте, чисто субъективное, он очень ясно изложил в письме к матери, поводом для которого послужило его несогласие с мнением Мейзенбуг: «...признаться, я не очень ищу поэтов в чистом виде, лириков. Я нахожу достаточно поэзии в глубине моей собственной души или в природе. А что мне нужно, так это жизнь; меня привлекают те, кто умел точно воссоздавать ее или, что еще лучше, создавать ее заново и более богатой в великих драмах и великих романах. Всюду меня привлекает драма и игра стратей» (13.XI.1890).

Такая же самостоятельность, независимость мнений чувствуется во всем. При своей пылкости, приверженности к «игре страстей» Роллан был человеком проницательного, трезвого и ясного ума, волевой и энергичный. «Видишь ли, — пишет он матери, — вопрос поставлен так: добро всегда смешано со злом, не лучше ли взять одно и другое и смело выбрать, чем не рисковать и прозябать в интеллектуальной и моральной апатии?» (15.XI.890).

Находясь в Риме, Роллан внимательно следит за парижскими газетами и журналами. Все, что могло бы его особенно интересовать в театральной и музыкальной жизни Парижа, ему регулярно сообщают мать и сестра. Мадлен не пропускает ни одного интересного концерта, берет уроки музыки и пишет брату о всех музыкальных премьерах. В письмах Роллана к сестре мы находим отклики на эти сообщения, а порою и прямые высказывания, характеристики, советы, раскрывающие его вкусы. «Я питаюсь Генделем. Это как кровавый ростбиф. Полезно, сильно и питательно. Там могучие страсти и воля, равная этим страстям. Я мечтал бы о таком композиторе к началу нового века. Это был человек типа Наполеона» (21.XII.1890).

«Я все время играю Вагнера. "Мейстерзингеры" доставляют мне наивысшее наслаждение; пусть Мадлен их изучает; какое имеет значение, играет она плохо или хорошо; главное заключается в том, чтобы их прочитать — поэму и музыку; и как раз это единственный клавир Вагнера, который у меня есть с французским текстом. Стихи и музыка отличаются тонкостью и очаровательной жизненностью. Надо, чтобы Мадлен особенно изучила партии двух персонажей Ганса Сакса и Евы; они изумительны! Все, что они говорят и что не говорят, — одинаково чудесно» (17.XI.1890).

«Я погрузился с головой в Вагнера и собираюсь на этой неделе брать приступом "Тристана и Изольду". Брать приступом — не для себя, разумеется; это единственное музыкальное произведение, с которым я никогда не расстаюсь. По правде сказать, я хотел бы к нему присоединить "Парсифаля", но вынужден был от него отказаться из-за его огромного формата» (23.XII.1890).

Вагнерианство молодого Роллана было воинствующим. Он приобщил к музыке Вагнера своих товарищей по Французской школе, он играл ее везде, где бывал.

Так же, как любил, он умел ненавидеть. «Сахарный Гуно, — пишет он сестре. — Вчера один господин мне сказал: "Ах, не трогайте Массне!" Я ему ответил: "Не трудитесь меня предупреждать об этом... Даже если я буду в перчатках"» (2.IX.1891).