МАСТЕРА ОБ ИСКУССТВЕ И О СЕБЕ

С. Лемешев

Из автобиографии

Запись романса Надира у меня есть в исполнении шести теноров, в том числе Карузо, Флеты, Скипы, Джильи. Но послушаешь Смирнова — и больше слушать никого не хочется... В техническом мастерстве он превзошел многих прославленных итальянских певцов, хотя и сам у них научился немалому.

Даже после Карузо и Скипы Смирнов потрясает своим, казалось бы, беспредельным дыханием и столь же беспредельной кантиленой. Головной же регистр у него настолько свободен и собран, что голос на верхних нотах, как бы попав в родную стихию, приобретает еще большую красоту и благородство. При этом его пение всегда выразительно: совершенная филировка звука, mezzo voce и piano наполнены каким-то трепетом, «вибрацией души».

Правда, иногда упиваясь свободой, с какой он владел голосом, Смирнов чрезмерно затягивал ферматы или делал их там, где не положено, усложнял каденции в классических ариях, греша против хорошего вкуса. Но и в этих случаях нельзя не поддаться воздействию его чародейного мастерства. Не случайно Смирнов завоевал себе славу в таких технически трудных партиях, как Рауль («Гугеноты»), Надир («Искатели жемчуга»), герцог («Риголетто»), Ромео, в которых он успешно состязался со знаменитостями своего времени. Выносливость, подвижность голоса, полнота верхнего регистра до самых предельных нот, брио, необходимое для этих партий, — все это у него было в избытке.

Я узнал много о Смирнове от его первого педагога, Эмилии Карловны Павловской, замечательной русской певицы, первой исполнительницы таких партий в операх Чайковского, как Настасья («Чародейка») и Мария («Мазепа»).

Здесь мне придется вернуться назад — к консерваторским годам... Как я уже говорил, неудовлетворенность своими вокальными успехами заставляла многих студентов бродить из класса в класс, от педагога к педагогу. Так и мы с Н. Ханаевым, прослышав о Павловской как учительнице Смирнова — а его имя было для нас уже знакомо и притягательно, — пошли к ней домой. Послушав нас и узнав, что живем мы только на стипендию, Эмилия Карловна сказала, что будет заниматься бесплатно и сколько угодно. Правда, забегая вперед, скажу, что в смысле устранения наших вокальных дефектов эта встреча дала немного. Но Павловская еще больше подогрела нашу тягу к сцене.

Ей в те годы было лет под семьдесят. Но ничто не выдавало ее возраста. Среднего роста, подтянутая, стройная, в светлом завитом парике, Эмилия Карловна всегда была и внутренне приподнята,

_________

Продолжение. См.: «Советская музыка» № 11, 1964, №№ 1, 2, 5, 8, 9, 10, 11, 1965.

возбуждена, с большой горячностью говорила об искусстве. Театр она боготворила. Много рассказывала о Чайковском, о простоте и скромности, с которой он выслушивал ее мнение, иной раз даже шел навстречу ее просьбам и советам по отдельным деталям вокальной партии. Но, конечно, центром наших бесед был Дмитрий Смирнов, которым Эмилия Карловна, естественно, очень гордилась.

На одной из стен кабинета Павловской висело множество фотографий ее знаменитого ученика во всех его лучших ролях. Эмилия Карловна рассказала нам, что Смирнов пришел к ней еще совсем юношей. Стройный, высокий, он привлекал своей красотой. Но главное — он был влюблен в пение, сосредоточил на нем все свои помыслы и желания. Это-то и заставило ее начать с ним занятия.

— Когда я его прослушала, — вспоминала Павловская, — голос мне совсем не понравился. Дрожащий, вибрирующий, он показался непрофессиональным, слабым. Но не хотелось расхолаживать юношу... Энтузиазм Митюши, — как называла своего ученика Эмилия Карловна, — увлек и педагога. Благодаря фанатичному отношению к пению, к урокам Смирнов стал быстро делать успехи. Уже к концу первого года занятий, он заставил относиться к себе серьезно. А спустя еще год пошел на пробу в Большой театр. Спел с оркестром третий акт «Фауста» и четвертый «Риголетто». Несмотря на то, что голос его не произвел особого впечатления — ведь это была пора расцвета пленительного дарования Собинова (1902 или 1903 год), — Смирнова все же приняли на партии второго плана, такие, как Синодал, Индийский гость, Баян. Помог и муж Павловской, бывший тогда режиссером Большого театра.

Однако Смирнов не удовлетворился столь быстрым успехом. Он продолжал занятия с Павловской, поставив перед собой задачу — петь все ведущие партии своего амплуа. Он так интересовался всем, что касалось пения и оперы, что ездил в Петербург на премьеры Мариинского театра, гастроли какой-нибудь знаменитости или просто послушать кого-либо из нравившихся ему певцов. Сын богатых родителей, он не стеснялся в средствах. Однажды, еще до поступления в Большой театр, он восторженно сообщил своему педагогу, что заплатил двадцать пять рублей за то, чтобы спеть партию Синодала в Орехово-Зуеве в спектакле какой-то передвижной труппы. И радости его при этом не было предела...

Стремясь быстрее усовершенствоваться в технике, он сам придумывал себе и упражнения. Как говорила Павловская, Смирнов особенно много занимался развитием дыхания. Одним из его любимых упражнений было следующее: держа перед собой примерно на расстоянии двадцати сантиметров страусовое перышко и сжав губы, как будто собираясь тушить свечу, он тянул гамму на piano и старался так рассчитать дыхание, чтобы перышко колебалось абсолютно ровно при звучании любого регистра голоса. Очевидно, эта постоянная упорная работа и дала свои блестящие результаты, так как его дыхание действительно поражает необъятностью.

Проведя один или два сезона в Большом театре и уже спев Ленского, Смирнов решил ехать совершенствоваться в Италию.

— Однажды он пришел ко мне очень смущенный и не знал, как начать разговор, — продолжала Павловская, — думал, что я обижусь. Однако затем решился и сказал, что хочет пройти в Италии несколько итальянских и французских опер своего репертуара под руководством выдающихся мастеров, со всеми традициями и «фокусами», как он выразился. Я его поцеловала и благословила на этот шаг.

В Италии Смирнов пробыл около трех лет, писал Эмилии Карловне восторженные письма, рассказывал о певцах, о своих успехах, но в Москву собирался вернуться не раньше, чем приготовит «по-настоящему» несколько ведущих партий. Свое слово Смирнов сдержал. По словам Павловской, уже один его внешний вид говорил о большой перемене: он возмужал, стал собраннее, тверже, увереннее.

По возвращении из-за границы первым спектаклем, в котором он хотел бы выступить в Москве, Смирнов назвал «Гугеноты» Мейербера. Все были буквально ошеломлены этой дерзостью, но не отказали: его смелость возбудила интерес. На спевках он не рассеял сомнений, так как выработал уже манеру, которой придерживался всю жизнь, — не петь на репетициях полным голосом. Интерес к его выступлению возрастал. На спектакль съехалась вся театральная Москва. Костюмы у Смирнова были свои. И вышел он на сцену, как рассказывала Эмилия Карловна, красивым, стройным, обаятельным... Но едва спел первые фразы, как по залу пронесся неодобрительный шепот: голос был, как и раньше, дребезжащего, вибрирующего тембра. Однако это впечатление длилось недолго.

В первом акте «Гугенотов», как известно, есть романс Рауля, требующий от исполнителя виртуозной вокальной техники, если, конечно, петь его так, как написано автором (обычно вокальный рисунок романса упрощают: не поют, например, хроматических гамм в двух каденциях, трудных настолько, что им впору было бы место в партиях колоратурных певиц). Смирнов же выполнял все указания композитора и показал такое гигантское дыхание

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

МАСТЕРА ОБ ИСКУССТВЕ И О СЕБЕ

С. Лемешев

Из автобиографии

Содержание