Выпуск № 11 (324) | 1965 - страница 36

39.

Четверг, 8/VIII 1902 г.
[Сонцовка]

В виде отдыха сажусь писать Вам. Я опять взялся за вторую симфонию¹. Когда я приеду и увижу в программе симфонических свою первую симфонию², я сейчас оке примусь за вторую и в течение зимы окончу. Мне хочется писать очень разнообразные вещи, и теперь я пишу одну виолончельную пьесу³, которая будет вроде скрипичного моего романса⁴. Когда я окончил консерваторию, я думал себя посвятить исключительно сочинению камерных и оркестровых вещей; теперь же у меня желание есть писать все, на что только можно писать музыку. Когда-то я думал, что не буду сочинять романсов⁵, а теперь думаю иначе. Вообще много значения имеет то, среди каких людей вращаешься. В этом году я решил окунуться в ту жизнь, какую ведут мои знакомые музыканты, т[о] е[сть] в том смысле, что не буду избегать их общества и буду много с ними говорить. Не знаю, удастся ли мне все в эту зиму. Я возьму билет на филармонические, а если хватит денег, то и в симфонические, затем репетиции и там и там. Затем в этом году я буду часто бывать в опере, так как, к стыду своему, некоторых самых известных не видел. Вообще когда я над собою подумаю, то оказывается, что я страшно односторонний музыкант. И человек я односторонний, так как весь ушел в музыку и часто забываю все постороннее. Если мой друг будет так же рассуждать, как и я, то увидит, что ему нельзя гордиться своим другом. Да, мой дорогой друг, я чувствую, что очень мало знаю, что очень мало делаю, что мне нужно переродиться. Я хочу, чтобы меня нельзя было узнать через несколько лет. Мне хочется вырасти умственно и развиться так, как только в состоянии развиться человеческая душа и ум. Есть только одно средство, чтобы этого достигнуть, — это труд: большую роль играют также энергия и предприимчивость. То, что я в течение консерваторской жизни жил в уединении, оставило в моем характере большой след. Я это чувствую и вижу, что этот след пора стереть. До консерватории я был гораздо предприимчивее и дух инициативы во мне никогда не переставал жить. Когда я только начинал учить музыку, я сам себе отыскивал учителей, которые со мною занимались по большей части даром. Помню одного скрипача-еврея⁶ из музыкального училища. Он был сам очень бедный и приехал учиться из какого-то маленького городишки. Он занимался со мною больше полугода, даже, кажется, год, и все говорил, чтобы я ему на память подарил ошейник для собаки. Но у меня не было денег, и я не мог исполнить его желания. Зато теперь я с благодарностью вспоминаю об его уроках. Пусть мой друг не думает, что я хочу похвалиться, но это, может, откроет ему, почему я чувствую в себе такую уверенность. Этот скрипач-еврей часто говорил мне: «У тебя, Гольдик, большой талант, только ты никогда об этом не думай, а работой, работай и работай». Эти слова мне важнее, чем все, что мне говорили до сих пор умные музыканты. Они постоянно смешивают талант с искусством, то есть с умением, а, по-моему, талант стоит несравненно выше искусства. Помню другого учителя, тоже еврея⁷. Он учился в училище пению. Он знал удивительно хорошо элементарную теорию и, кроме того, занимался со мною сольфеджио. За пятьдесят копеек, которые он брал сна извозчика», он приходил ко мне с другого конца города и тратил на занятия со мною много времени и труда.

Как я счастлив, что родился в Киеве. В Москве я никогда бы не нашел людей, которые отдавали бы мне столько своего времени и ума. В Москве люди гораздо черствее, гораздо эгоистичнее, и мне очень приятно вспоминать моих прежних знакомых.

Тяжело было учиться, когда родные были против того, чтобы я сделался «музыкантом», и когда не было ни учителей хороших, ни средств брать уроки даже у посредственных музыкантов. Теперь все у меня под руками: самый лучший учитель ни на минутку не расстается со мною это мой разум. Он меня толкает немилосердно вперед. Да, нельзя останавливаться, хотя бы случились какие-нибудь несчастия Нужно сделаться опять жестоким к самому себе. Нужно железную волю закалить и превратить в стальную. Нужно опять смотреть на мозг, как на двигатель, который может

из глубины души вытаскивать самому мне мысли и чувства. Одна страшная работа может теперь меня удовлетворить и сделать спокойным. Скорей хотелось бы в Москву, в этот страшный ад, где жизнь летит, как сумасшедшая, и горит, как в огне <...>

40.

Воскресенье, 1/IX 1902 г.
[Сонцовка]

<...> Только что мы играли в крокет. Мой ученик подошел незаметно к своей матери, когда она собиралась ударить шар. Удар пришелся ему по ноге, и он страшно расплакался. Тут дело не в этом, а в том, что мальчишка будет помнить этот удар, и это очень хорошо. Еще вчера мать его плакала, т[ак] к[ак] он наговорил ей грубостей и не хотел извиниться, а отец на это не обращает внимания. Вчера, когда она плакала вечером, то вышла в сад, где я ходил. Я стал ее утешать, и она мне кое-что рассказала о своей жизни. Да, мой друг, иногда нам только кажется, что супруги, которых мы наблюдаем, счастливы. Стоит только поднять маленькую завесу, и Вы увидите, что там, дальше, одни слезы и тернии <...>

Только что мальчишка приходил ко мне извиняться. Когда он упал на землю, я поднял его, то он оттолкнул меня. Если бы Вы могли когда-нибудь проследить на детях, как у них развивается характер, как появляются «дурные черты», как развиваются хорошие, а затем, если бы видели, какие причины влияют на воспитание и укрепление воли, энергии и самостоятельности, то не говорили бы того, что каждый человек рождается с сильным или слабым характером. В Спарте не было людей слабых не только телом, но и духом, а виною этому было исключительно «спартанское воспитание».

Только что пили чай. Между мужем и женою пробежала «черная кошка». Они не разговаривают друг с другом, и такие минуты, как обед, чай и ужин, бывают очень тяжелы и для меня. В данном случае виноват муж, и виноват потому, что слишком любит своего сына. Он его балует и страшно портит. Сам он довольно грубо воспитан, а мать воспитана прекрасно. И вот ужасно бывает наблюдать, как в их сыне проявляются то излишняя вежливость по отношению к чужим, то излишняя грубость по отношению к матери <...>

Сегодня я переписал уже начисто третий романс. Он мне удался лучше прежних, и я в него пока еще влюблен. Я думаю, что и Вам он очень понравится. Только аккомпанемент очень трудный, т[ак] ч[то] даже я его с трудом играю. Ну, милый друг, кончаю на сегодня мой дневник.

41.

Вторник, 17/XII 1902 г.
[Москва]

Опишу Вам наскоро сегодняшний день. Только что я пришел из Частной оперы, где шел «Кащей» и «Иоланта». 2-е действие «Иоланты» просто восторг, а в первом много банальности есть. В «Кащее» вся музыка «красива» и очень оригинальна, но от нее часто веет холодом ума. В театре я встретил Вас[илия] Ильича. Ну, теперь начну сначала. Утром в 9 часов был я уже в консерватории к началу репетиции¹. В коридоре встретил меня Вас[илий] Ил[ьич] и сказал, что я на сегодняшней репетиции не нужен, т[ак] к[ак] она будет «корректурная». Я сказал, что придется что-нибудь поправлять и я могу помочь, но Вас[илий] Ил[ьич] ответил, что это без меня сделают. Настаивать не имело смысла. Это нигде не водится, чтобы не желали видеть автора, даже на корр[ектурной] реп[етиции]. Мне было страшно обидно, и я решил не пойти на завтрашнюю. Сегодня же в театре встретил Вас[илия] Ил[ьича]. «Я с Вами немного жестоко поступил», — сказал он. Впрочем, я ему простил уже, т[ак] к[ак] узнал, что он очень добросовестно разучивал скерцо, самую трудную часть. С духовыми отдельно, со струнными тоже. Завтра иду на репетицию с согласия «генерала». Теперь расскажу Вам о равнодушии музыкантов к новым сочинениям. Из Петербурга

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание