Выпуск № 5 (282) | 1962 - страница 47

Она отвечала, будто вслушиваясь в каждое слово, отвечала, проверяя себя:

Вас когда полюблю?
Сама не знаю я,

— на секунду задумалась, —

Быть может, никогда,
Иль завтра, может быть, —

но метнула быстрый взгляд на Хозе и закончила решительно (так, как говорят, когда не поощряют настойчивые расспросы):

Сегодня же нет, знаю я!

И только в Хабанере мы ощутили, какой настойчивой, упрямой, страстной может быть эта юная женщина с копной черных волос, гибкая, изящная, задорная и, кажется, только сейчас почувствовали ее властный нрав, который внутренняя сдержанность делала еще более неукротимым.

Когда она произнесла: «но люблю я и заставлю себя любить», — ей нельзя было не поверить. Образ оборачивался к нам какими-то неожиданными гранями. И никто из нас не брался вслух предсказать, что именно произойдет дальше. Да, мы все знали «Кармен» Бизе, но никто из нас еще не знал Кармен—Максаковой.

Пожалуй, в первый раз мы видели Кармен, которая никого не соблазняла, но все были готовы исполнить любое ее желание; Кармен, все поступки которой определялись только одним — правдой настроения, хотя ни один зритель этого спектакля не смог бы сказать, что Кармен капризна, изменчива, ветрена. Наоборот, она была удивительно цельна, я бы даже сказал — величава в своем чувстве.

В ее Кармен не было и намека на вульгарность или грубость. Своевольная, она никого не оскорбляла. Даже когда она пела свои «тра-лала» в лицо Цуниги, она не издевалась над ним, а просто не желала рассказывать о драке на фабрике и посвящать капитана в то, что, по ее мнению, его не касалось. Только когда Цунига приказывал отвести ее в тюрьму, она рассмеялась, рассмеялась не столько над ним, сколько над нелепостью его приказа — ее в тюрьму! Как будто там она станет другой!

Такой красивой, пленительно женственной, владеющей подлинным вокальным мастерством и артистическим темпераментам я полюбил Максакову. И если через несколько лет дебюты в Большом театре ряда из нас, студентов, и мой в том числе, проходили скромно, то Максакова «выехала» на его сцену прямо-таки на той квадриге, которой управляет Аполлон.

После студии Станиславского, нескольких сезонов в Свердловске и Харбине я два года пел в Тбилиси. В 1930 году к нам приехала на гастроли Максакова. Я снова увидел ее в «Кармен», пережил огромное художественное волнение от ее юной обаятельной Далилы (в этом спектакле я впервые услышал могучий, выразительный голос М. К. Максакова, выступившего в драматической партии жреца Дагона), пленился строгим девичьим образом ее Шарлотты в «Вертере». (Ее партнером был изумительный Вертер того времени — Н. К. Печковский, который приехал на гастроли из Ленинграда.) Я очень рад, что мне довелось тогда выступить с ней в спектакле. Это было несколько неожиданно. Сдавая в Тбилисский театр свой репертуар, я сознательно не упомянул Лыкова, так как не любил этой партии, хотя много раз репетировал ее в студии Станиславского. Максакова же предполагала в числе других спектаклей выступить и в «Царской невесте». И, так как не было другого Лыкова, я решился открыть свой «секрет». Вот тогда я впервые встретился с Максаковой на репетициях и увидел, какая она труженица. Огромная работа предшествовала выходу Марии Петровны на оркестровые репетиции, на них она только проверяла звучание голоса, отрабатывала отдельные детали. Она не ждала, когда суфлер подскажет ей текст, дирижер укажет темп, а режиссер определит поведение ее героини.

Марфа. «Хованщина»

Все это было продумано, отработано, отшлифовано. Спектакль «Царская невеста» прошел с огромным успехом. Помнится, как всех поразила кристальная чистота интонации, с которой Мария Петровна спела песню Любаши без сопровождения оркестра (первый акт). Захватила она и своей яркой драматической выразительностью. Тбилисская публика, избалованная хорошими певцами, была очарована вокальным мастерством и пленительным обликам молодой артистки.

Впоследствии, в Большом театре, мне, к сожалению, не часто приходилось петь с Марией Петровной: такая уж судьба у нас, лирических теноров, — мы редко встречаемся с mezzo-soprano, но на репетициях, в которых участвовала Максакова, я бывал довольно часто и не помню, чтобы дирижеры, будь то Голованов, Пазовский или Мелик-Пашаев, когда-нибудь остановили оркестр из-за Максаковой. Немного было артистов даже в нашем, Большом (а труппа его действительно большая), театре, которым бы так верили, как верили Максаковой. Иной раз (да, пожалуй, что и часто) руководству не придет в голову мысль поручить партию Леля в «Снегурочке» певице, которая исполняет Весну, а вот Максаковой поручали. И была она очаровательно-сказочным юношей из царства доброго Берендея...

Или Марфа в «Хованщине», да еще при Обуховой! Максакова, можно сказать, создала новую традицию исполнения этой партии. В ее Марфе через мистический фанатизм порой пробивались высокомерные и надменные черты бывшей боярыни Сицкой. И при всем том — сила характера незаурядного. Именно перед этой силой, а не от ее кинжала отступал Андрей Хованский, когда произносила Максакова в первом акте:

Слыхала, княже, и навыворот!

Внимание к слову у нее было, я бы сказал, художественное, другого определения и не подберешь. Поэтому до сих пор звучат в памяти фразы ее Марфы — распев на словах: «Исходила младешенька все луга и болота», и особенно второй куплет, в котором она акцентировала такие слова, как: «уж подкралась... уж я стукну... уж я брякну во звенящее колечко». В ее marcato не было ничего зловещего, только истовый характер, не знающий удержу внутренний напор темперамента, по все же становилось как-то не по себе... Казалось, что многие краски ее Марфы могли бы быть использованы и в Марине Мнишек. Но ее «гордая полячка» была совсем иной. Особенно впечатляющ был переход от шляхетской надменности к заискивающей «хищной» лести после слов Григория: «Царевич я!»

В манере пения Максаковой меня до сих пор увлекает глубокая прочувствованная выразительность, соединенная со строгим академизмом. Ей никогда не изменяет художественный вкус. Она готова скорее чуть «недожать», чем «пережать» (а ведь именно это зачастую и приносит исполнителю легкий успех). И, хотя в глубине души многие из нас знают, что такой успех не так уж дорого стоит, отказаться от него способны только большие художники. Музыкальная чуткость Максаковой проявляется во всем, в том числе и в ее любви к концертной деятельности, к камерной литературе. Трудно определить, какая именно сторона творческой деятельности Максаковой — оперная сцена или концертная эстрада — завоевала ей такую широкую популярность. Ведь Мария Петровна до сих пор дает концерты не только в Москве или Ленинграде, но буквально по всей стране. Среди лучших ее созданий в области камерного исполнительства романсы Чайковского, Балакирева, цикл Шумана «Любовь женщины» и многое другое.

Я вспоминаю М. П. Максакову, исполняющую русские народные песни: какая чистота и неизбывная щедрость русской души раскрывается в ее пении, какая целомудренность чувства и строгость манеры! В русских песнях много удалых припевов. Спеть их можно по-разному: и залихватски, и с вызовом, и с тем настроением, которое скрыто в словах: «Эх, пропади все пропадом!» А Максакова нашла свою интонацию, протяжную, порой задорную, но всегда облагороженную женственной мягкостью.

В быстрых, веселых песнях Максакова больше улыбается, чем смеется. Но если «на одном смехе» песню целиком не пропоешь, по улыбка — улыбка может озарить все исполнение.

Сейчас мне не хочется вспоминать о том, сколько кому лет. Настоящее искусство не имеет возраста. Поэтому для нас, сверстников Марии Петровны, она всегда останется такой, какой мы ее увидели и услышали в первый раз и надеемся слышать ее еще многие годы.

Под конец мне хотелось бы оказать нашей молодежи: поучитесь у Максаковой и поймите, что искусство — это прежде всего труд, самая строгая требовательность к себе, к своему таланту.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Марфа. «Хованщина»

Содержание