Выпуск № 10 (275) | 1961 - страница 32

Был, наконец, Лист — музыкальный писатель, который, хотя и с помощью подруг своей жизни, обладавших литературным дарованием (сначала Марии д’Агу, затем Каролины Витгенштейн) предстает перед нами оригинальным, своеобразным мыслителем.

Не следует, конечно, упускать из виду слабые стороны мировоззрения Листа, в которых он отдал щедрую дань далеко не лучшим сторонам своей эпохи.

Лист не был материалистом, он не стоял на уровне передовых философски-научных достижений своего времени. Широко образованный, любознательный, одаренный пытливым умом, глубоко заинтересованный своей современностью, Лист, однако, не пришел к цельному, вполне реалистическому взгляду на мир. Будучи более, чем многие другие, вправе сказать: «Ничто человеческое мне не чуждо», Лист все же не распростился с религиозностью и даже был склонен питать самые безрассудные иллюзии по отношению к католичеству.

Не представлял себе Лист достаточно ясно и пути разумного, справедливого переустройства человеческого общества. В этом он не пошел дальше Сен-Симона, но и последнего попытался «дополнить» при посредстве религиозных фантазий Ламенне. Во время великих революционных потрясений и труднейших испытаний 1848–1849 гг. Лист занял двойственную позицию, за что был отмечен убийственной иронией Гейне (стихотворение «Октябрь 1848»). В преклонные годы Лист еще дальше ушел от возможности реально и трезво постигнуть социальную борьбу человечества, решительно встать на сторону народных масс, борющихся за революционное преобразование жизни.

Лист был чистокровным романтиком, и это во многом объясняет противоречия, столь свойственные его мировоззрению и творчеству.

Правда, широта художественного кругозора позволила Листу не ограничиваться в своих симпатиях кругом чисто романтического искусства. Ведь принял же он очень горячо русскую музыку, в частности «Детскую» Мусоргского, весьма далекую от идеалов романтизма. Можно привести и другие, не музыкальные примеры. Лист, как известно, высоко оценил реалистические полотна Верещагина, он был другом венгерского живописца-реалиста Мункачи. Но дело в том, что подобные отношения Листа к реализму не выходили за пределы симпатии, сочувствия. В творчестве же самого композитора безраздельно господствовало романтическое начало. Лист, безусловно, был гораздо романтичнее не только Шуберта, но и Шопена.

Вряд ли во всем наследии композитора можно найти страницы, где бы он пожертвовал романтической приподнятостью ради «речи точной и нагой». Эта приподнятость дает себя знать у Листа постоянно, но, разумеется, принимает различные формы, в зависимости от содержания художественных образов. Там, где эти образы сравнительно спокойны, созерцательны, доминирует лишь лирическая отвлеченность, своеобразное чувство «мечтательного достоинства», не позволяющее переступить какие-то границы эстетического канона, удариться в «просторечие» или жанр. Там же, где образы содержат в себе драматические, героические, патетические элементы, музыкальная речь Листа приобретает черты ораторские, еще больше удаляясь от «простого говора».

Эта «гипертрофия возвышенного», безусловно, сближала Листа с такими писателями, как Гюго или Жорж Санд, хотя Лист в своей романтической эстетике даже ригористичнее их — он не написал и не стремился написать ничего подобного «Отверженным» или «Маленькой Фадетте».

Лист, как последовательный романтик, пожалуй, ригористичнее и Берлиоза, который, несмотря на всю необузданность и фантастичность своих эмоций, все-таки прочно стоял на земле и умел порою (и в «Фантастической», и в «Гарольде», и в «Ромео и Юлии») достигать поразительной реальности выражения и изображения.

Творчество Листа не раз упрекали в «преувеличенности», в чертах «показного», «внешнего». Очень важно помнить, что причина этого кроется в ущербных чертах романтического мировоззрения вообще, а не в якобы личных качествах самого Листа. Не схватывая жизнь во всех ее реальных противоречиях, романтизм тем легче приходит к односторонности, к преувеличениям и умолчаниям, к замене великой трезвости самых горячих эмоций восторженными иллюзиями или безоглядно пафосными отрицаниями. Все это со стороны может порою показаться даже лицемерным, тогда как в действительности вытекает из столь типичной для романтизма наивности. Гейне однажды очень верно сказал, что Лист — «очень детское дитя своего времени».

Наивность никогда не помогает глубоко познать жизнь, но в ней есть своя прелесть, свое очарование, особенно присущие художественным образам.

Мы, например, можем лишь с иронией отнестись к наивной (хотя и непродолжительной)

вере Листа в благостность Рима как католической столицы мира. Однако гуманистическая религиозность Листа, упование на благие начала человеческих чувств и взаимоотношений, столь заметные в ряде его произведений, способны волновать даже атеистические души.

Характерно, конечно, что отношение Листа к революции, к борьбе человечества за справедливость не развилось дальше гуманного сочувствия. Так, он откликнулся на Лионское восстание рабочих патетическим маршем «Лион» (1834); написал в 1848 г. «Хор рабочих»; отметил поражение революции 1848–1849гг. широкоизвестной и популярной пьесой «Погребальное шествие» (с подзаголовком «Октябрь 1849»). Сочувствие, таким образом, перешло в скорбь и сожаление. Этот переход особенно наглядно сказался в истории сочинения «Революционной симфонии», задуманной Листом в молодости, но так и не написанной. В конце концов замысел сократился до симфонической поэмы «Heroide funebre», в предисловии к которой автор говорит о скорбном сочувствии к жертвам общественных потрясений.

Лист не понял целей и задач революции. И все же он посвятил ей, ее порывам и ее мучительным поражениям немало вдохновенных страниц. Отблеск борьбы за счастье человечества падает и на музыку таких его произведений, как «Прелюды», «Тассо», «Прометей», в которых слышится призыв к борьбе личности за самосовершенствование, за победу творческого духа. Что касается «Мазепы», то тут, думается, опять-таки сказалась столь присущая Листу романтическая наивность. Вслед за Гюго он, не задумываясь, идеализировал отталкивающую личность, повествуя о борьбе сильного человека с судьбой. Слушая выразительную музыку этой симфонической поэмы, нам остается представлять именно такую борьбу и... позабыть о реальном историческом персонаже, именем которого названо произведение.

Не так уж редко Лист тревожил и пугал воображение картинами ужасного — достаточно вспомнить грозные раскаты «Пляски смерти». Но, в конце концов, все подобное оказывалось данью излишествам романтической фантазии. Больше всего музыка Листа призывала к добру, к душевным восторгам, к счастью и умиротворенности.

Как истинный романтик, Лист видел высшее счастье в любви, и образы фортепьянных пьес «Любовные грезы» сродни образам множества других его произведений, даже таких, которые, будто бы, строго религиозны (вспомним «Благословление бога в одиночестве»).

Образ Мефистофеля у Листа олицетворил своеобразную иронию. Он дразнил, соблазнял, оттенял «греховность». Но человеческое чувство и человеческая чувственность брали верх, опрокидывая понятие «греховности». Таков, например, конец знаменитого первого «Мефисто-вальса». После всех искушений, коварств и недобрых блесток демонизма торжествует пение соловья и бурный восторг любовного влеченья.

Культ любви и природы (понимаемой и воспринимаемой чаще всего через любовь, через ее поэтическое очарование) — основа прекрасного в. музыке Листа. Она почти всегда красива. Композитор поклоняется красоте, лелеет красивое и с особенным увлечением подчеркивает обаятельную и обольстительную вкрадчивость, «плывущую» пластику образов. Музыка Листа постоянно стремится чаровать, завлекать, она порою кокетлива, но кокетливость чаще всего переходит во властность, в страстную убежденность. Высшиекульминации у Листа всегда полны такой убежденности. В них не остается ничего от первоначальных сомнений — вот почему они неотразимы.

При всей романтической наивности Листа, ему, конечно, не хватало простодушия, которым столь богат был, например, тот же Шуберт. Поэтому перед Листом-художником постоянно возникала проблема освобождения чувства от условностей, рассудочных, морализирующих предписаний. Именно образами такого освобождения до сих пор особенно сильно воздействует творчество Листа; освободившаяся от скованности эмоция обычно приобретает черты страстного ораторства, способного повелительно увлекать за собою.

Многочисленные критики Листа зачастую утверждали, что доброе в его искусстве носит слишком отвлеченный характер, а красота способна вырождаться в красивость. Что же, пусть так. Но отвлеченные идеалы добра, постоянно, пропагандируемые художественными концепциями Листа, все же полны человечности, добросердечия. А красивость остается красивой.

Произведения Листа содержат подлинные образцы морального и прекрасного, хотя им и свойственна известная идейная ограниченность.

Лист был одним из тех художников, которых отвращала и отталкивала проза буржуазного общества и которые, будучи не в силах постигнуть идеи социальной революции, поневоле обращались к феодальным нормам индивидуальности и, в частности, к рыцарственной трактовке любовного чувства. Но тем более следует ценить творческую прогрессивность Листа. В отличие от реакционных романтиков, он множество раз выказал свое особое пристрастие не к средним

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание