красоты, которых не знал раньше. Каждый год все больше размышляю: моему Эрнани не хватает страстности, мой Дон Жуан недостаточно изящен и полнокровен — надо эти краски найти. Требования к себе растут, а для их выполнения нужно сохранить юношескую свежесть голоса, чтобы никто не сказал: Баттистини старый, петь Эрнани уже не может... Значит, еще больше нужно заниматься, искать. Основа школы остается, но многие приемы нужно изменить, помогая своей изменяющейся природе.

— Если я впервые почувствую, что утром мне не хочется заниматься, если впервые появится желание спеть репетицию не в полный голос, а на спектакле вместо звучной верхней ноты, опертой на глубокое дыхание, я издам бесцветный, лишенный моего естественного тембра фальцет; если я сегодня не буду уверен, что спою Фигаро лучше, чем пел в последний раз, — тогда я скажу себе: пора отдохнуть, старина, твое время прошло. Кончилось искусство, кончилось пение...

— К счастью, это время еще не скоро наступит, — с гордостью заключил Баттистини.

Вера в себя не обманула замечательного певца: Баттистини умер в 1928 году, а за год до смерти, семидесятилетним стариком, он пел еще концерты и, как говорят, пел отлично.

Свое певческое долголетие Баттистини нашел в упорном труде, который дал ему идеальную школу, помог в совершенстве познать возможности своего голоса и исчерпать эти возможности до дна.

Практика выдающихся певцов, подобных Баттистини, учит нас, что певческий режим — это процесс активного сохранения голоса. Это драгоценное средство для поддержания в себе постоянной творческой бодрости и уверенности в своих профессиональных силах. Певческий режим — это труд, поиски, непрерывный художественный и технический тренаж, подготовляющий артиста к полнокровной жизни на сцене. Таким должен быть певческий режим и во время каждой репетиции.

Когда же на репетиции я вижу певца, направляющего все свои усилия единственно на то, чтобы петь поменьше, да потише, мне хочется напомнить ему хорошие слова Баттистини: «Голоса изнашиваются не от длительных занятий и частых выступлений, а от неправильных занятий и неподготовленных выступлений».

МАРИЯ ГРИНБЕРГ

Г. НЕЙГАУЗ

...В таких случаях люди, окидывая взглядом длительный период времени, обыкновенно со вздохом говорят: как быстро проходит время!

На этот раз вздох наш может быть радостным — во-первых, потому, что двадцать пять лет исполнительской деятельности Марии Гринберг ничего, кроме радости, нам не доставляли, во-вторых, потому, что М. Гринберг еще в расцвете сил и несомненно доставит нам много радости в будущем.

Вспоминаю вступительные экзамены в Московскую консерваторию в 1926 году. Среди множества игравших, талантливых, одаренных, способных молодых пианистов сразу выделилась и запомнилась черноволосая девушка лет 17–18, в игре которой почувствовалось дыхание большого искусства — соединение мысли, чувства, красоты и

Рис. Е. Коротковой

законченности отделки, словом, то, что мы называем талантом.

Поступив в класс Ф. М. Блуменфельда, Мария Гринберг, очевидно, и на него произвела наилучшее впечатление. После первого же прослушивания он ей задал не более и не менее, как все четыре баллады Шопена к следующему уроку! Урок этот состоялся ровно через две недели по намеченной программе.

Если бы Феликс Михайлович не угадал мгновенно большого дарования пианистки, он не задал бы ей такую «огромную порцию», и вряд ли кто-нибудь другой выполнил бы это задание за две недели и посмел бы принести на суд взыскательного учителя плоды своих стараний.

Впоследствии я часто слышал студентку М. Гринберг на вечерах и показах. Особенно запомнилось, как она играла на одном из соревнований Третий концерт Бетховена, приготовленный совершенно самостоятельно, — Феликс Михайлович умер, а К. Н. Игумнов, в чей класс она перешла, еще не успел с ней позаниматься. Исполнение было превосходное — я почти не помню, чтобы кто-нибудь из студентов так очаровательно сыграл этот трудный Концерт (только на данном конкурсе Концерт был сыгран семь или восемь раз, не говоря о других случаях).

Очень трудно характеризовать словами исполнение пианиста, особенно если он очень хорош и обладает яркой индивидуальностью. Слова кажутся такими общими, такими затасканными! Но Мария Гринберг — сейчас известнейшая пианистка и пользуется повсеместно любовью и уважением. Ее слушатели сумеют дополнить собственными мыслями мои неизбежно неполные и суммарные впечатления о ее игре.

Я люблю в ее исполнительском творчестве неизменно присущую ей ясность мысли, настоящее проникновение в смысл музыки, непогрешимый вкус (которого столь многим молодым пианистам не хватает и который, по моему глубокому убеждению, является важнейшим качеством исполнителя)¹, затем гармоничность музыкальных образов, хорошее чувство формы, красивый обаятельный звук, звук не как самоцель, а как главное средство выражения, законченную технику, однако, без тени «виртуозничания». Отмечу также в ее игре серьезность, благородную собранность мыслей и чувств, предохраняющую ее от всяких «заскоков», оригинальничания, от эмоциональных «протуберанцев» и преувеличений, но также от излишнего выхолащивающего интеллектуализма, — сродни той индивидуалистической предвзятости, которой грешат иногда даже очень талантливые пианисты.

Хочу добавить несколько самонаблюдений, которые мне передавала как-то в разговорах М. Гринберг и которые, пожалуй, более интересны, чем моя попытка краткой характеристики.

Она говорила, что с раннего детства воспринимала весь окружающий мир прежде всего слухом, — явления, события, переживания принимали в ее душе прежде всего звуковую, музыкальную форму; лишь гораздо позже она стала воспринимать явления нашего мира, как ви́дение, как нечто зримое. Для музыканта — чрезвычайно ценное признание! Очевидно, с этой чисто звуковой одаренностью связана ее любовь к импровизации, сопутствовавшая ее детству и юности и пошедшая на убыль лишь в более зрелом возрасте (что так часто бывает у творчески одаренных музыкантов, «заваленных» чужой музыкой).

Говорила мне М. Гринберг также, что еще до недавнего времени она почти не интересовалась литературными и словесными высказываниями о музыке, не любила читать аналитических и методических книг. Очевидно, музыка ей столько сообщала на своем собственном языке, что прибегать к другому, вспомогательному языку пианистка не чувствовала никакой необходимости (явление — для прирожденного музыковеда, вероятно, непонятное, для меня же вполне понятное и оправданное).

Я не мог присутствовать на чествовании Марии Гринберг и потому позволю себе в этом кратком высказывании пожелать ей многолетнего продолжения чудесной художественной деятельности на радость всем нам!

_________

¹ Не могу не напомнить здесь известного ответа Гайдна на вопрос, кого он считает наилучшим композитором: «Свидетельствую перед богом и людьми, — ответил он, — что наилучшим композитором считаю Моцарта, так как он знает в совершенстве все правила композиции и обладает непогрешимым вкусом». И все! И достаточно!

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

МАРИЯ ГРИНБЕРГ

Г. НЕЙГАУЗ

Рис. Е. Коротковой

Содержание