Выпуск № 3 (232) | 1958 - страница 27

Сквозь все дальнейшие этапы поисков, отклонений, срывов — творческий рост Прокофьева никогда не прекращался. Конечно, для него лично всякое очередное произведение обладало полной правотой своего бытия и требовало безусловной покорности от тех, кто «ни черта не понимает». Но все же в самом качестве роста, всегда интенсивного, происходили глубокие «переключения», и зреющая с возрастом мысль художника уже не цвела цветом непременного озорства, не покидая, однако, смелых порывов по новым просекам. Да и к чему было бы ограничивать эти порывы, когда любой жанр, за который брался Прокофьев, являлся в его руках необычным, будь то фортепьянный или скрипичный концерт, фортепьянная соната, опера, струнный ансамбль или симфония. Музыка всюду вызывающе утверждала себя: человечество, любующееся своей силой, своими беспредельными удачами и безмерностью горизонтов мысли и чувства.

И каждое вновь возникавшее произведение подтверждало свои права на существование неповторимым, единственно прокофьевским решением идейно-художественного задания. Ни неврастения, ни оригинальничанье — всюду собранность большого, беспрекословно в себе уверенного таланта, железная волевая поступь и жадное любопытство ко всему, что сильно в жизни. Параллельно — линия хлесткого сарказма ко всему, что для прокофьевского самоуверенного интеллекта являлось устаревшим, «мяклым», вялым, хилым. Его сарказмы бывали и жуткими, его ирония и смех били по изнеженной интеллигентской психике остро и колюче. Люди имели право негодовать: «А что ты сам этому иронизируемому объекту противопоставляешь?» Ответ был: «Силу! Сейчас нужна сила, воля, самоуверенность без оглядки. Дальше там увидим...»

Прокофьев — человек глубокой и строгой к себе, едва ли не принципиально-пуританской душевности — полон «во вне» резких выпадов и противоречий, образно-художественно выявляемых. Порой, мне думается, что не ради ли поддержания авторитета «подлинности» надетой им на себя добровольной «маски холодно-жесткого дерзновения». Откуда могла появиться и зачем такая маска капризного своенравия для уверенного в себе неистово выраставшего таланта? На этой характерной черте стиля Прокофьева — ироническом гротеске — придется задержаться, ибо она долго была весьма определяющей.

«Маска дерзновения» (а быть может, и привычка) возникла у этой балованно-одаренной природой творческой личности еще с детства: талант проявился сразу, быстро, без помех расцветая, убеждая всех окружающих и силой роста, и явным отпечатком своего, своей поступи. В музыке Прокофьева очень рано обнаружился «спонтанный динамизм» и устремленность ритма и движения не как элементов музыки, а как объектов творчества. В сущности, это антилирическая и антипсихологическая линия. Естественное вырастание из чисто детского «своенравия от удач» — юношеского задора и самоуверенности в играющем своей силой таланте вызвало поистине пламенный взрыв восторженного творчества и, параллельно, из презрения к «бессильным» ряд саркастических выпадов и гротесковых звуковых образов. Вот тут и возникает в музыке Прокофьева маска за маской, и наступает момент, когда казалось, что «маска дерзновения» поглотит в себе все, а бездушно-ироническое остроумие станет «главным козырем» в изобретательности причудливых звучаний. Но на этих выпадах воспитывался и самосоздавался своеобразный оркестр Прокофьева, самосоздавался из сочетания прирожденно прокофьевского чувства ритма-акцента и колорита «гротесковых образов». Например, оркестр оперы-сказки «Любовь к трем апельсинам» и балета «Сказка о шуте». Таким образом, этот период получил свой особый смысл в эволюции мастерства неистового композитора.

Но во мне все упорнее и упорнее зрело убеждение, что тут какой-то

С. Прокофьев (1924 г.)

мираж и что не может столь внемерно одаренное и сильное дарование «играть в ничто», хоть и остроумно, и насмешливо, и с ребячески задорной миной. Приблизительно уже со Второй сонаты я начал копить в своих наблюдениях за Прокофьевым его «лирические страницы» и вдумчиво-человечнейшие интонации. Мало-помалу, за арсеналом пик, дротиков, самострелов и прочих «орудий иронии», для меня стал выявляться «уединенный вертоград» лирики с источником чистой ключевой воды, холодной и кристальной, вне чувственности и всякого рода мутной накипи «измов». С тех пор я не верил «маскам» гротеска, насмешки, издевки; я знал, что дарование Прокофьева носит в себе музыку зорь человечности, порой удивительно хрупкую, паутинно-нежную, порой серебристо-искрящуюся, играющую своей красотой, как девушки-русалки или девушки-лебеди в сказках, как романтические принцессы бывших романтических легенд...

Все это вовсе не звучало и не звучит похотливой расслабленностью, сентиментальной расчувствованностью: в лунном свете этих интонаций всегда поет музыка ясная, красиво-четко выгравированная и изысканно, как в «садах иранских миниатюр», колорированная. Нельзя не любить этих застенчиво-лаконичных, скрытых за стенами причуд грёзовых страниц Прокофьева. Это лирика, которая говорит только языком музыки, и она вянет в словах, когда попробуешь ее «излагать»...

Если вслушаться в этот строй лирики в музыке Прокофьева, — разгадывается его чуткая отзывчивая душевность за всей «надстройкой бессердечных наскоков», после чего уже не теряешь веры в человечнейшую осмысленность его творчества. Биения ритмов в его музыке перестают быть только работой механизма машины. Но самое интересное, что выносится из накопленных впечатлений от лирического «вертограда» Прокофьева, — это чувство понимания причин взрывов экспрессионизма, пронзительно раздающихся время от времени в его музыке; и в инструментализме и вокальной сфере (как, к примеру, в «Огненном ангеле», «Семене Котко» или в «Александре Невском»). Может же вырваться у композитора, столь интимно чутко постигающего лирическое начало чистой человечности и душевной красоты, даже если его музыке не удается перейти за грани иронического в сферу духовной ясности, — вырваться импульсивно страстный стон, вопль, «надрыв чувствований» перед озверением «высококультурного» слоя людей за рубежом? Вовсе не надо быть ни жалким мечтателем, ни пацифистом, ни «мыслителем ирреального», чтобы, забыв дисциплину воли, не взвыть, не закричать неистово аффективно от душевной боли за уничтожение людьми

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

С. Прокофьев (1924 г.)

Содержание