Выпуск № 3 (208) | 1956 - страница 45

кою житейскою невзгодой отброшенный от очага родного, разбитый, злой, измученный, я робко, тревожно, как пуганный ребенок, в вашу святую душу постучался... Искал спасенья»... Нет, не в силах... продолжать... Впрочем, все равно нельзя жить без солнца, вечным скитальцем, одиноким в своих думах, в своем творчестве... и, увы, без гроша, бродягой бездомным...

БОРОДИН (входя) — Что это вы, дорогой мой, что с вами? Получил записочку от Дарьи Михайловны и ранехонько побежал, до лекций успеть хотелось. Вам следует солнечную гоголевскую ярмарку в солнечную оперу допревратить, а вы сдаетесь перед хворью. Впрочем, во врачебном деле я не искусен и не для того пришел к вам. Долой слова о болезнях! Чую другое, наблюдая в последние годы за вами: душа ваша скорбит. Верно? Да? Жаль мне вас, обидно, грустно, вот и захотелось просто, по-дружески побеседовать хоть раз в жизни о главном, важном. Не всегда человек тот, чем кажется... Боец вы, бич музыкальных тупиц, а наедине с собой одиноки, правда ведь?.. Судьба всех, как бы это сказать...

МУСОРГСКИЙ — «Не-о-бы-ч-ни-ков», скитальцев без солнца... Оттого, видно, и не одолеть мне солнечной оперы, как это вы хорошо сказали, солнечной ярмарки — верно, верно. Разве жизнь не ярмарка и с Хиврями, и цыганами, и Черевиками, и жуткими свиными рылами, а солнцу сверху-то забавно глядеть на все сие, на кучу самопожирающего себя сброда... порой поющего, ну, как, скажем, всласть пообедавший своим же собратом поэтичный кузнечик стрекочет, довольный жизнью. Видывал я, как смачно сосут они и брюхо, и голову, взяв в лапки слабосильного ближнего...

БОРОДИН — Так вот вы куда, вот что вам маячится. Не нравится мне это. Признаюсь, мне больше доставляет пользы иное: наблюдать, как человечество сопротивляется своей творческой силой — художествами, наукой — ну, жестокой, что ли, борьбе за существование, суровым законам материального мира. Впрочем... гм... конечно, это сизифов труд или вроде наполнения бочки Данаид, в особенности искусство. А с другой стороны, стоит ли быть ученым или художником, если не бороться, не встречать сопротивления? Вот и в музыке... Да смею ли я рассуждать о ней: не музыкант я по профессии, лентяй. Ругают меня наши за лень.

МУСОРГСКИЙ — Да, дело известное: для кастовых музикусов каждый, кто не изолирует музыки изо всей умственной культуры человечества и не превращает ее в культ для посвященных, — уже не музыкант. Замыкаясь в жречество и гордо, вызывающе отрицая музыку, как средство общения с людьми, как правдивую речь к людям, — они, жрецы, готовы задушить одиночек инако-мыслящих...

БОРОДИН — Не совсем так, конечно. Но согласен, каста профессионалов, если в ней преобладают пристроившиеся к искусству рутинеры, — засасывающее мозги болото! Не в них, однако, дело, и не надо им отдавать энергию свою. Я думал об ином сопротивлении, иной борьбе... А потом: каста кастой, а Бетховен, Шуман, Лист все-таки в итоге пробиваются, и их музыка владеет лучшими умами, созидающими культуоу. Разве не так?

МУСОРГСКИЙ — Вы правы: во мне самом, значит, беда. И вот, оттого что вы светлый, ясный, уравновешенный — совсем иного склада человек, чем я, мне так хотелось, чтобы вы пришли раньше, чем кто-либо.

БОРОДИН — Ну, какой я другой... не камень же я: тоже человек с сердцем, а в музыке — в сравнении с вами, высекающим вовсе необычное, неслыханное, прометеевское и — при высотности замыслов — все же простое и глубоко волнующее, — я скорее... даже назад пячусь...

МУСОРГСКИЙ — Нет, нет, вы цены себе не знаете...

БОРОДИН — Постойте... В одном я какой-то особенный, а наши не понимают этого: в музыкальной моей «лени». Им это кажется творческой ленью, им кажется, что убедительность, свежесть и, коли угодно, все сильное в моей музыке это из какого-то неистощимого склада. И что можно безнаказанно из него каждодневно черпать, и будто я ленюсь это делать. Но чем же виноват я, что могу сочинять лишь тогда и то, в чем ум мой твердо убежден, что уж это — музыка; объяснюсь: что данные мои домыслы и состояния иначе как музыкой не изложить... Вы вот меня хвалите за обрывки будущей оперы, а оперу мне сочинять трудновато: характеры, наглядные образы, интрига, много чего отвлекающего, тут и без музыки можно обойтись. А я мечтаю сочинять то, что мозг мой иначе как в музыке выразить не может. Не потому ли я так люблю камерные ансамбли, струнный квартет особенно... какой простор мысли!..

МУСОРГСКИЙ — ...Вы несомненный среди нас продолжатель дела Глинки. Вы вбираете в свой кругозор действительность и суммируете явления, как древний скульптор, но делая их музыкой. Я знаю, почему это так: вы — цельный организм, вы слиты с окружающим миром и не противопоставляете себя ему. Вы будете сочинять о своем, а восприниматься музыка будет, как мысль о реальнейших событиях и живых людях. Уверен — тут нет парадокса. И это оттого, что вам нечего бояться раскрывать свое, свой внутренний мир: он всецело гармоничен.

БОРОДИН — Чудак вы, придумали мне пьедестал...

МУСОРГСКИЙ — Помолчите, дослушайте и узнайте: я — восхваляемый как народник, новатор, я порой боюсь показывать свое я. Назло мне, оно, как отрава, проникает в музыку. Я кричу, указывая на народ: вот кто делает! А показать, что именно делает народ, если он не стонет в кабале или не бунтует стихийно и с издевкой, я не могу. Я только стонами своими — воображаемо народными — глубоко искренне вступаюсь за народную страду. А где же у меня народ, действительно делающий свое дело и думающий свою великую думу, народ, трудом и кровью своей создающий великое государство, народ, собравший землю, подчинивший своей трудовой воле просторы рек, озер, лесные, степные, приморские?..

БОРОДИН — Довольно, довольно, вам вредно волноваться...

МУСОРГСКИЙ — Нет, дайте досказать: не перед всяким я буду раскрывать, в чем тормозы моей жизни. Итак, я типичный печальник о русском народе. И знаю, что музыка моя проберет со временем и толстые шкуры. Но кто просит меня об этом? Народ? Ох, нет! Пока музыка моя, печальница непрошенная, проберет толстые шкуры, народ сам столько сделает, столько решит трудных задач жизненных, что мои стоны станут стонами о прошлом и превратятся в предмет художественного наслаждения...

БОРОДИН — А разве это так плохо и грешно? Художественное наслаждение великими ценностями для людей, его заслуживающих и до него доросших, времяпрепровождение глубоко содержательное и вовсе не пустяки...

МУСОРГСКИЙ — Как? И в нем вся награда для композитора, за все муки, сомнения, страдания, за...

БОРОДИН — Фанатизм и пророческий дар борца народного — это вы хотите сказать? Да, тут я — профан, сдаюсь. На такую роль я действительно не претендую.

МУСОРГСКИЙ (ошеломленный, скорбно и спокойнее) — Дали же вы мне сейчас урок...

БОРОДИН — Как так? Я и не помышлял, и не думал... Да и к чему? Я просто хотел вам сказать, что сочинение музыки — часть моей деятель-

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание