Выпуск № 3 (208) | 1956 - страница 44

сливки смоляные из котла того бурлящего тоже подогреваются... Как Русь-то вся широчайшая зашатается... ой, ой... что тогда кого ждет? Вон и вы все сейчас по пустякам что ли волками друг на друга кинулись... Ну, выпьем... Нет, впрочем, еще скажу: внутри малого сего котелка, Москвы, значит — людишки всякие мелкотравчатые делишки обделывают; тут и доносчик Шакловитый с рылом патриота, тут и сутяга Подьячий, и трусоватый Голицын, всем напуганный. Во главе же два вождя: Хованский над стрельцами и сам в цари метит и князь Мышецкий — Досифей над раскольниками, фанатик, суровый, жесткий, такой, что людей гореть понудить может...

ЧЕЙ-ТО ГОЛОС — А любовь будет, Модест Петрович?..

ГОЛОСА — На что любовь?! Тут народ, драма государства, политика, а вы с тра-ля-ля... кантиленами. Возьми гитару, побрянчи...

ПЕРВЫЙ (все тот же) ГОЛОС — В «Борисе» вот без любви и большой женской роли не все концы с концами сплелись.

ОСТАЛЬНЫЕ (почти все с возмущением) — Что, что? Какой там роли? Разве Марина Мнишек не роль? А хозяйка корчмы? Жизнь сама. Живые лица...

ПЕРВЫЙ ГОЛОС — Отстаньте. Не про ту любовь говорю. На то бы и гений русский, чтобы открыть в опере дорогу любви страшной, сжигающей...

ГОЛОСА — Бросьте... При чем тут все это. Замысел у него — гигантский, размахнулся во всю ширь и глубь страны, а тут со страстишками лезут.

ПЕРВЫЙ ГОЛОС — А что ж, Шекспир плох по-вашему: Офелия, Дездемона, Джульетта...

ГОЛОСА — Что вам до того? Любовь — частное дело...

КТО-ТО (громко) — Фи-зи-о-ло-ги-я.

ГОЛОСА — Врете. Он артист, художник. Ему нужно вдохновенье.

КТО-ТО (громко) — Фи-зи-о-ло-ги-я.

ГОЛОСА — Не художник он. Он — вождь, оратор. Слово для него — все. Правда, живая правда... А музыка при чем? Музыка — напев к слову... Стыдно, стыдно снижать величайшее искусство... На что оно, на что...

МУСОРГСКИЙ (вскочив) — Да кто я вам?! Что вы? Захотели исповедей, признаний... Любовь в Хованщине будет, и огнем своим будет жечь всех вас, хотите, не хотите, не заткнете уши, не отвяжетесь словечками: фи-зи-о-ло-ги-я... Да я создам в музыке огненную любовь, впервые создам. Скажете, а при чем тут народная драма? Вот и подумайте, при чем?

ГОЛОСА — Да, вы сюжета-то не досказали...

МУСОРГСКИЙ — Сюжет, сюжет. Что в нем? Русь — вот и сюжет. В начале бысть смерть, потом трепет по всем людишкам и страдание лютое, огненное ...а самые храбрые кричат: сами не будем бить и себя бить не позволим. Сгорим, а не сдадимся...

ГОЛОСА — Да, да, умрем все до единого за народ, за его волю!

ДРУГИЕ — А кто же будет народ освобождать?

ТРЕТЬИ — Мужики над вами же поиздеваются.

МУСОРГСКИЙ — Да, сгорим, а не сдадимся!..

РОБКИЙ ГОЛОС — А народ? Почему эта опера — драма народа?

ЕЩЕ ГОЛОСА — Драма народа где? В совести. С совестью остается во всей этой заваришке только лишь народ. Он — гонимый, он и судья, он и строитель жизни. Те же, кто ведет его, лишь воображают себя пастухами...

МУСОРГСКИЙ — Гореть — страшное дело. Какова же жизнь на нашей земле, если была эпоха, когда народ доведен был до самосгораний. Костры-то эдакие добровольные насчитывались тысячами. А кто-то тут сболтнул: в чем драма народа?.. В начале бе слово и слово бе к народу: словом таким и является моя музыка...

ИЗ ТРЕТЬЕГО ДИАЛОГА

Приемный кабинет или комната для занятий на квартире Дарьи Михайловны Леоновой. Раннее февральское утро. Свет чуть-чуть проникает сквозь занавески. Композитор полулежит в глубоком кресле, закутанный пледом. Облик его уже приблизился к известному репинскому портрету, только нет еще больничного халата. Тихо приотворяется дверь: в комнату заглядывает Леонова.

ЛЕОНОВА — Пробудились иль совсем не удалось соснуть? Войти можно?

МУСОРГСКИЙ — Войдите. Спал или не спал, сам не ведаю: думы тяжелые. Жить-то как? Судьба за горло схватила. Квартира тю-тю: перед носом дверь захлопнули за неплатеж. Что ж, взял свой чемодан, пошел бродить по улицам. К вечеру утомился — денег ни-ни — но, сами знаете, как исправный концертмейстер, во-время явился аккомпанировать. Дальше тоже сами знаете — лучше меня — что было. А впрочем, стыдно и тяжело говорить обо всем этом — горд ведь я. Спасибо, что приютили: нет сил встать и нижайший поклон отвесить. Нагрузил я ваше жилье своим присутствием.

ЛЕОНОВА — Да что вы, что вы. Разве я вам недруг, разве...

МУСОРГСКИЙ — Разве не проделали мы с вами просветительного путешествия по южнорусским градам и весям ради пропаганды родного искусства? Ну и попало же мне за сдачу себя в наем, в батрачество, в присяжные аккомпаниаторы... от будто бы сочувствующих друзей. Снизил-де я высокое искусство и свое дарование...

ЛЕОНОВА — Лицемеры... Слышала я эти бредни. А насчет искренности, любви и высокого уважения к вашему поистине небывалому таланту не будем лучше толковать: статью о «Борисе» друга-композитора-критика не забыть за все семь лет. Будет, хватит об этой защите ваших интересов. Тьфу! А помощь где?

МУСОРГСКИЙ — Сам я виноват. Легкомыслен. Не могу прочно устроиться...

ЛЕОНОВА — ...Довольно. У вас слабость, надо подкрепиться; пойду по хозяйству. А друзьям нашим я дала знать.

МУСОРГСКИЙ — Обременять вас совестно. Полежу до начала уроков у вас, затем — займемся, а после чемодан в руку и пойду по людям. Что-либо подвернется...

ЛЕОНОВА — Кто-то вас пустит? Не упрямьтесь. Положение ваше серьезное (уходит).

МУСОРГСКИЙ (один) — Эх, Надежда Петровна, опередили вы меня... Да, скоро семь лет будет вашей кончине и... моему «Надгробному письму»... Тогда уже, в годы «Бориса», стала вилять вокруг меня смертушка, но меня не брала, друзей стала хватать: впилась в Гартмана, впилась в Опочинину. Я подарил ей, нашей общей владычице, песни и пляски, отделаться, что ли, думал, дурень, дурень?.. (полунапевая, полудекламируя из «Надгробного письма»): «Злая смерть, как коршун хищный, впилась вам в сердце и убила, палач, от бытия веков проклятый, она похитила и вас. О, когда б могли постигнуть вашу душу все те, кому, я знаю, дик мой вопль безумный!.. Когда кончиной матери любимой, вели-

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание