Выпуск № 7 (128) | 1949 - страница 27

В третьем периоде творчества (с начала и, особенно, с середины 40-х годов до смерти) эстетика Шопена подверглась самым серьезным и тягостным для нее испытаниям. Дело в том, что быстрое и прогрессивное развитие эстетических воззрений Шопена с начала тридцатых годов не могло, конечно (как и всё на свете), остановиться и сохранить неизменный уровень. Как мы уже говорили, это развитие шло в направлении реализма. По всем линиям борьбы за правдивость и выразительность музыкальных интонаций, за содержательность форм, за программность, Шопен двигался вперед, к искусству все более глубокому. Но история поставила беспощадные преграды этому развитию. Шопен был художником, национальным до мозга, костей; но долгие годы вынужденной эмиграции всё более ослабляли его органические связи с родиной. Впечатления былого поневоле бледнели, и даже громадная творческая память, могучее творческое воображение не могли возместить отсутствия реальности. В конце концов, крах был неизбежен, и сам Шопен отметил его наступление в известном письме к Гржимале из Эдинбурга (от 30 октября 1848 года): «Куда девалось... мое искусство? А мое сердце — на что я его растратил?.. Я еле могу вспомнить, как поют на родине...»

Изучая сочинения Шопена, относящиеся к позднему периоду его творчества, мы видим, что его эстетическая мысль, его художественные замыслы напряженно совершенствовались и углублялись. Достаточно упомянуть гениальную фантазию f-moll с присущей ей поразительной контрастностью и почти зрительной картинностью эмоциональной программы или баркароллу — эту необыкновенно пластичную программную поэму о любви.

Но одновременно с таким развитием эстетических принципов Шопена питательная почва творчества (в связи с продолжающейся эмиграцией) всё более ускользала из-под его ног. Возникло тягостное, неразрешимое противоречие между желаемым и возможным. На вершине своего расцвета гений Шопена оказался обреченным на идейно-творческие испытания. Шопен искал выхода из кризиса в окружающей его интонационной среде Парижа, но, как композитор-патриот, конечно, не мог найти его. Не могли, разумеется, удовлетворить его и складывавшиеся в те годы неоромантизм и неоклассицизм.

Дневник Делакруа и некоторые воспоминания свидетельствуют, что Шопен в последние годы всё более, склонялся к подчеркиванию своего «моцартианства» и выше всего ставил полифонические формы. Но «убежище» классических и доклассических форм для композитора такого творческого размаха и такой глубокой заинтересованности в судьбах современности, как Шопен, могло быть, конечно, лишь обманчивым, непрочным.

Написав виолончельную сонату, отмеченную чертами вненациональной неоклассики, Шопен с горечью ощущал, что она недостойна его лучших произведений и, по собственному признанию, то бросал ее в угол, то снова вытаскивал оттуда. В поздних сочинениях Шопена, посвященных родине (например, в полонезе-фантазии и четвертом скерцо) появились черты тревожной переменчивости, обрывочности и летучести образов, подобных воспоминаниям, вызванным огромным усилием мысли и ускользающим вопреки всем стараниям удержать их. Эти произведения отличаются исключительной психологической тонкостью и огромным мастерством образного рисунка, но творческий кризис художника, столь настойчиво и смело стремившегося к реализму, в них совершенно очевиден. Вряд ли можно сомневаться, что наряду с болезнью и глубоким личным горем разрыва с Жорж Санд этот творческий кризис послужил одной из основных причин безвременной смерти Шопена. Шопен и жил и умер, как патриот, отдав беззаветно любимой им родине свое творчество, свою жизнь, свои помыслы и чувства. Он дышал только мыслями об отчизне и задохнулся, когда в его душе поблекли живые воспоминания о ней.

Оценивая прогрессивные стремления творческой эстетики Шопена, как и некоторые неизбежные черты ее исторической ограниченности, мы должны с особым вниманием и чуткостью понять непреходящую ценность его эстетики.

Всё подлинно передовое, прогрессивное и революционное, созданное человечеством, не умирает, но служит нетленными, вдохновляющими образами последующим поколениям.

Покоряющая, обаятельная цельность творчества Шопена — результат цельности его взглядов и чувств.

Детально изучая сочинения Шопена, вникая во все особенности его музыкального мышления, мы убеждаемся в чрезвычайно насыщенной интонационной содержательности этого мышления, чуждого всяких формальных моментов, всяких общих мест. Секрет этого — высочайшая требовательность Шопена к музыкальной интонации, строжайший самокритический отбор интонаций, из которых только самые живые, действенные, самые «говорящие» попадали в окончательные редакции шопеновских сочинений.

Интонации Шопена вместе с тем поразительно красивы и пластичны. Как натуралистическая оголенность, так и внешняя, пустая красивость — чужды Шопену. В области шопеновского мелоса это дает себя знать, быть может, яснее и нагляднее всего. Наряду с Глинкой и Чайковским Шопен был великим творцом славянского стиля мелоса, сочетающего «говорящую» выразительность с плавной, широкой напевностью. Фольклорные истоки этого стиля очевидны и указывают ка народность эстетических корней искусства Шопена. Наиболее обаятельные, прекрасные и стройные музыкальные образы Шопена — одновременно и образы наиболее чистые, целомудренные, наиболее нравственные.

Эстетическое для Шопена было неотрывно от этического, и это сделало его искусство бессмертным. Произведения Шопена и теперь, спустя многие десятилетия, продолжают властно привлекать заключенными в них высокими образами правды, красоты и добра. Не знаменателен ли, например, тот факт, что шопеновские полонезы, некогда сочиненные композитором как память о героических делах польского прошлого, ныне звучат так современно и действенно на народных празднествах демократической Польши? Это потому, что Шопен-художник жил прошлым ради будущего. Светлые, радостные и монументальные образы его патриотического романтизма были устремлены вперед, и время оказалось бессильным над ними.

Нельзя не отметить и еще одной, весьма ценной стороны эстетики Шопена. Прекрасно понимая народные истоки музыкального (как и всякого другого) искусства, Шопен чувствовал, что музыка должна быть возвращена народу. При жизни он не нашел достойной своего творчества аудитории, если не считать, конечно, узкого круга собратьев по искусству. Ни буржуазная публика, ни слушатели аристократических салонов не могли удовлетворить Шопена: он отчетливо видел и горько ощущал мещанскую пошлость первой и светскую пустоту вторых. От народной аудитории Шопен был оторван совокупностью социальных и исторических условий Польши.

Но это не обескураживало Шопена. Мечтая о слушателях, достойных высокой требовательности и высокого уважения, Шопен убежденно создавал искусство, отмеченное подлинной простотой, доходчивостью и совершенством художественного вкуса. Ныне творчество Шопена осталось одним из мерил эстетически прекрасного в музыке, но оно становится — и с течением времени будет становиться — все более массовым, все более общедоступным.

Для нас, советских людей, эстетика Шопена особенно дорога потому, что она близка и родственна русской классической музыкальной эстетике, ведущей свое начало от Глинки.

Прогрессивный патриотический романтизм, перерастающий в реализм, народность и демократизм, единство красоты и правды, высшей простоты и строгой художественной взыскательности — все эти творческие принципы были по-своему претворены и Глинкой.

Недаром все крупные русские композиторы прошлого, являвшиеся наследниками и продолжателями заветов Глинки, высоко ценили Шопена. Многие из них (Балакирев, Римский-Корсаков, Кюи, Глазунов, Лядов, Скрябин, Рахманинов) питали к творчеству Шопена особенную привязанность.

Советская культура продолжила и развила русскую традицию горячей любви к прекрасной музыке Шопена.

В основе этой любви лежат непреходящие, бессмертные ценности музыкальной эстетики Шопена, отразившей революционные идеи освободительной борьбы польского народа и обосновавшей возвышенные образы шопеновской гражданской лирики.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание