Выпуск № 6 (117) | 1948 - страница 14

солидны и прочны, чтобы могли существовать десятилетиями, а не разбиваться от неосторожного прикосновения. А это может быть достигнуто, если лист будет вырезан лишь в его общей форме и под ним останется прочное основание».

В работе над моделированием натуралистических интонаций все сложнее: материал, ускользающий, зыбкий, хоть и неподатливый; а вместо резца — тончайший слух, и слухом надо провидеть все звукосоотношения и услышать их наперед. Резец-слух Лядова — это точный глаз, намечающий жизнь в костяной пластинке, то есть формы и движения, ставшие столь одушевленными, особенно фигуры зверей.

От детских песен Лядова нельзя ждать переживаний, «сплошного действия», а, слушая их одну за другой, вы поражены их одушевленностью, вроде как в традиционных фигурах медведей, качающихся на бревне! В каждой игровой попевке — детский ритм движений, детское интонирование, словом, все в самом деле, не наигранное и не механическое, и все не пустяки, то есть как и всякая игра для ребенка: это серьезно!..

Как народ в резьбе по дереву или по кости стремится художественно выразить фрагменты и образы жизни, так и Лядов в песнях для детей. И там в народе и у него не собеседования и размышления и не поучения и анализы, а безмерная любовь ко всему существующему и не как объекту художества. Жизнь как объект для искусства — это эстетство, а эстеты жизни не любят, пытаясь от нее спрятаться. Только от любви к жизни рождаются достижение красоты, ее нужность, необходимость, ее долженствование. «Любишь жизнь — как не пожелать уметь закрепить красивое на века», — говорил Лядов о значении профессионального умения в искусстве.

И вот также в современной книге о технике резьбы: хочешь зафиксировать лист или плод, зверя или человека резцом на дереве или костяной пластинке, делай так, чтобы «вырезанные листья» — повторяю уже цитированное — были «настолько солидны и прочны, чтобы моглй существовать десятилетиями...» И далее: «Лист можно видоизменять, сохраняя лишь общее сходство, правда, достаточное, чтобы определить природу листа, и придавая ему более красивый и изящный вид». Вот — лядовские досказывания народно-песенной и детской игровой интонации. «Красивый и изящный», но эстетизму чуждый. Эстетов и эстетство Лядов ненавидел и утверждал: «Им же не искусство дорого, а свое любование им и возня с собою. Словно игра на рояле для институток, — как разучивание для учителя, а потом показ дома для бабушки, для папы, мамы... Причем тут музыка!.. Я Стасова со всей его грубой хваткой предпочитаю всем эстетам. Красоте необходима серьезность. Посмотрите на ребят в играх: тут все строго, и за ошибки и промахи не прощают, а то и бьют. А когда заставят ребенка надеть на душу маску и разучивать стихи или какую-нибудь там парафразу "Стрелочка" (Лядов любил иронически вспоминать по всяким поводам популярную в 80-е годы и позднее мелодию куплетов о «Стрелочке»: «Я хочу вам рассказать», припевом которой: соль-си-ре-фа-ля-соль — он пользовался для вдалбливания в тупой слух на уроках сольфеджио ощущения нонаккорда), он (ребенок) желание выполняет, но, поверьте, прекрасно понимая, что это — не настоящее».

Понятно, что Лядов любил, ценил и сам глубоко воспроизводил в своем творчестве детски-игровые припевки и всяческие заклинания и обереги и от холода, и от голода, и от зверей, и от дождя, и от порчи урожая. Искусство интонациями наводить сон на ребенка — жанр детских колыбельных — он обожал и понимал, будто какой-нибудь тончайший ценитель живописной миниатюры. Это легко можно оценить по колыбельной «с котиком» и колыбельной «призыва к гуленькам». Вероятно, улыбчатые ажурные фоны для мотивов и междумотивные связки Лядову и его тонкому изящному почерку подсказывала сама славянская богиня Лада, а вернее, тщательно запрятанные в маленьких глазках («не смотри в них — всё равно, не увидишь», казалось, предупреждал любопытных лядовский взор) фея нежности и добрейший дух лукавства. Лядовские «досказки» к песням выдают их на каждом шагу.

В интонациях детских песен и припевок Лядов слышал дошедшие до нас фрагменты седой музыкальной старины, первые людские опыты — почти остов — передачи мысли напевом, музыкально, а не речитацией или озвученной

речью. Он считал их за добылинный слой песенности, слой никак не «начетнический» и уж, конечно, глубоко языческий. Чуткость к тем или иным оборотам народных мелодий в нем была изумительная, и он жестоко смеялся над обработками «вообще», когда композитор «своим мясом», «своим телом» покрывает красоту напева, будто завидуя народному уму и не доверяя свежести.

Лядов понимал, что за словесной речью и музыкальными напевами лежит тут живой родник, которым питается и тон и произношение слова, то есть интонация. Это явление делает напевной крестьянскую речь, еще не высушенную мысленным чтением. Крестьянское чтение вслух — тоже пение. Но петь, читая, то есть напевно произносить слова, может крестьянский слух лишь в том случае, если слова-то привычные, из крестьянской бытовой речи. Новые слова, да еще сугубо газетные, не интонируются, а просто отлагаются в памяти.

Зная эти процессы, Лядов все же был противником натуралистической передачи интонации крестьянских песен и говора. Вероятно, поэтому, помню, он оценил мысль мою, что споры о том, в каком из сборников песен в художественных обработках самые подлинные песни, бессмысленны. Это споры о стиле, а не о старости напевов. Ибо с момента закрепления песен в условиях городской музыкальной культуры, каждый способ обработки — это способ доведения песен до слуха города. Доведения их в той обработке, в какой песня воспринимается на данном этапе наиболее привычно, что не значит — более чутко.

Понятно, что Лядов не верил в путь Мусоргского, то есть натурализации в художественной музыке бытовой речи («правда слова»), и, пользуясь народными напевами, больше всего стремился дать понять, что не всякая народная мелодия — художественно-музыкальная ценность, но что надо обладать догадкой и уметь выявить красоту, раз услышанную, подмеченную, не заглушая ее отсебятинами, извлечь из натуралистического бытового окружения, как жемчужину со дна моря. «Чтобы дать ощутить в музыке мысль, — надо самому быть смышленым», — говорил Шаляпин. Можно это всецело приложить и к Лядову.

Каждая ювелирно гравированная им народная мелодия или детская «припевка» обнаруживает композиторскую смышленость. Каждая из них — миниатюрный, меньше малого, мир музыки, а не виртуозно внешний пересказ напева. Каждая из них самобытна, и самобытность эта не от лядовского субъективизма (чего нет), а от лядовского слуха-резца, выявляющего красоту напева. По-народному же уметь показать красоту материала — это уметь раскрыть в нем живое и уметь сделать его надолго жизнеспособным.

Ничего общего с традиционными представлениями об обработках народных песен в лядовском мастерстве песенной резьбы нет. Это искусство очень смышленое и, без оглядки, трудно исполнимое. Игра, игровое перекликается тут с «в самом деле», и это на каждом шагу! Но как пленительны лядовские миниатюрные миры вокруг многообразных народных мелодий-стержней. Можно противопоставить «досказам» Лядова иные или им упущенные. Но трудно отрицать в каждом из микроскопических построений смышленость и занятность проницательного художника-умельца.

Уменью Лядова в данной сфере можно противопоставить только контрастно противоположные, но оправдавшие себя замыслы. Остановимся сперва на опыте Мусоргского: «Детская», — семь характерных картинок из детской жизни, 1868–1872, текст композитора.

Мусоргский стремился передать мир детских интересов и через детский говор и через проявление фактов детской раскрыть детские характеры, детскую психологию. Мусоргский применил в данном опыте выработанные им к этому времени принципы сочинения музыки из наблюдения за человеческими интонациями. Лучше всего они изложены им в письме к сестре Глинки, Л. И. Шестаковой (от 30 июля 1868 года): «Хотелось бы мне вот чего. Чтобы мои действующие лица говорили на сцене (в это время Мусоргский сочинял "Женитьбу". — Б. А.), как говорят живые люди, но притом так, чтобы характер и сила интонации действующих лиц, поддерживаемые оркестром, составляющим музыкальную канву их говора, прямо достигали своей цели, то есть моя музыка должна быть художественным воспроизведением человеческой речи во всех тончайших изгибах ее, то

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание