Выпуск № 1 (7) | 1934 - страница 34

вес рационализму, который попирает факты опыта и истории и над ними пытается воздвигнуть здание своих утопий, созданных из материалов одного лишь разума, романтики выдвигают эмпиризм исторического познания, выясняющего укорененность фактов современной действительности в учреждениях, институтах и отношениях, сложившихся в глубоком историческом прошлом нации. Критерием, удостоверяющим право факта на дальнейшую жизнь, провозглашается не его способность устоять перед судом разума, но лишь его историческая давность. Возникает связанная множеством тесных нитей с романтизмом «историческая школа права», «узаконяющая, — по слову Маркса, — подлость сегодняшнего дня подлостью вчерашнего, школа, объявляющая мятежным всякий крик крепостных против кнута, если только этот кнут — старый и прирожденный исторический кнут».¹ С другой стороны, глубоко изменяется и вся трактовка понятия познания. Отталкиваясь от форм, функций и критериев интеллектуального познания, гносеология романтизма выдвигает иной, принципиально враждебный рационализму, идеал знания: доказательному, рационально обоснованному, освоенному интеллектуальными функциями познанию противопоставляется «непосредственное», «интутивное» познание, познание алогическое и сверхрациональное. При этом «интуитивное» знание-созерцание или знание-видение провозглашается в качестве высшей и адекватнейшей формы познания, резко возвышающейся над познанием, оправданным рациональными методами доказательства.

Алогическая трактовка познания ведет к еще большему усилению созерцательности в гносеологических теориях. Отвращение к революционной практике, боязнь революционного действия возвышается в степень принципиального пренебрежения ко всякой практике, как таковой. Начинают утверждать, будто всякое познание, вырастающее из потребностей практики и отражающее ее интересы, по сути не может быть адекватным освоением действительности. Практическое отношение к вещам не любознательно. Человек практической установки интересуется в вещах не всем их содержанием, но только той частью этого содержания, которая имеет какое-то — положительное или отрицательное — значение для практики. Практическая установка, — так утверждает романтический идеализм, — всегда осуществляет известный выбор, ограничение. Пунктир, по которому она выкраивает образ предмета, составляет лишь крайне ограниченную часть его действительного содержания. Но так как орудием практической ориентации, ее теоретическим глазом, логическим условием ее успешности и основательности является интеллект, то — согласно этому воззрению — преодоление недостатков и несовершенства практической установки возможно лишь при условии радикального преодоления несовершенств интеллекта и интеллектуальных методов познания. Формой, условием такого преодоления провозглашается познание интуитивное.

Достигнув этого пункта нашего изложения, мы возвращаемся в покинутое нами русло эстетики. Мост между общими принципами теории познания романтиков и принципами их эстетики образует именно понятие интуиции. Вместе с тем раскрывается и подлинный смысл той настойчивости, с какой эстетика романтизма подчеркивала познавательную ценность музыки. Музыка была для романтиков тем искусством, которое, как им казалось, позволяет с наибольшей убедительностью провести чисто созерцательную и притом интуитивисткую, алогическую трактовку понятия художественного познания. Музыка искупает — в глазах романтиков — грехи и заблуждения революционного рационализма.

Таким образом, не для действительного возвышения философского достоинства музыки было создано романтиками их учение о познавательном значении музыки. Учение это скорее направлено на дискредитирование рационального знания и опирающейся на это знание революционной переделки действительности.

Эта — созерцательная и алогическая — тенденция музыкальной эстетики романтизма, намеченная уже Шеллингом, получила наиболее яркое выражение в философии Шопенгауера. В основе эстетики Шопенгауера лежит мысль о глубокой противоположности, существующей якобы между научным и художественным способами познания. Научное познание, вырастающее из обычного «житейского» познания, всегда, по Шопенгауеру, подчиняется практическому интересу. Оно «остается на службе у воли», «оно и возникло для этой службы и даже выросло из воли, словно голова из туловища.»²

_________

¹К. Маркс, «К критике гегелевской философии права». Соч. т. I, стр. 40.

²Schopenhauer, Werke, II, S. 209.

Поставленное на службу воле, научное познание — всецело относительно и адекватно действительности. Оно «не воспринимает в объектах, собственно, ничего другого, кроме их отношений», и если бы устранить все эти отношения, «то для познания исчезли бы и самые объекты, потому что оно ничего другого в них не восприняло».¹ Для того, чтобы познавать в вещах не отношения между ними, но независимую от этих отношений абсолютную их сущность, необходимо покинуть практическую точку зрения науки и интеллекта. Необходимо освободить интеллект от служения воле, сделать его совершенно безвольным, свободным от какого бы то ни было практического интереса, чисто созерцательным. Этот переход от обыденного познания отдельных вещей и их отношений к познанию их сущности, это освобождение интеллекта от подчинения воле осуществляется, по Шопенгауеру, посредством искусства. Художественное познание есть познание, отрешившееся от всякого практического интереса. В отличие от научного, оно обращено не на мотивы хотений, но «воспринимает вещи независимо от их связи с волей, т. е. созерцает их без корысти, без субъективности, чисто объективно, всецело погружаясь в них».² Достигнув этого «чистого созерцания», мы «растворяемся в интуиции, мы теряемся в объекте, забываем всякую индивидуальность, отрешаемся от познания, воспринимающего только отношения».³ Искусство «воспроизводит постигнутые чистым созерцанием вечные идеи, существенное и постоянное во всех явлениях мира, и, смотря по тому, каков материал, в котором оно их воспроизводит, оно — изобразительное искусство, поэзия или музыка».⁴ В то время как научное познание, направленное на познание одних лишь отношений, никогда, по самой сути своей, не может быть завершено и после каждой достигнутой им цели направляется все дальше и дальше, — искусство, напротив, всегда находится у цели. Оно «вырывает объект своего созерцания из мирового потока и ставит его изолированно перед собой... отношения исчезают перед ним, только существенное, идея — вот его объект».⁵

Таким образом, различие между наукой и искусством состоит, по Шопенгауеру, не столько в различии их объектов или задач, сколько в различии характерной для каждого из них установки сознания. Научная установка — практическая, эстетическая — бескорыстна. Поэтому, с точки зрения Шопенгауера, принципиально все предметы — прекрасны, и натюрморты нидерландской школы, где объектом изображения являются предметы ничтожные в практическом отношении, представляют, по Шопенгауеру, великолепное выражение самой сути искусства, которое определяется не родом предмета, но наличием особой — «бескорыстной» или «внепрактической» точки зрения на него. По той же причине категория «красоты» не играет существенной роли в эстетике Шопенгауера, и «красота», в его понимании, есть не столько свойство особой группы предметов, сколько способность каждого предмета — побуждать нас к переходу от практической точки зрения интеллекта к созерцательному воззрению эстетической интуиции. «При красоте, — говорит Шопенгауер, — чистое познание без борьбы одерживает верх, потому что красота объекта, т. е. свойство его, облегчающее познание его идеи, без сопротивления и потому незаметно устраняет из сознания волю и отбывающее ей службу познание отношений и обращает это сознание в чистый субъект познания, так что не остается даже никакого воспоминания о воле: «so dass selbst keine Erinnerung an den Willen nachbleibt».⁶

Если, таким образом, характер эстетического познания определяется его противоположностью практическому познанию интеллекта, то органом художественного восприятия неизбежно оказывается противоположное интеллекту созерцание, интуиция. В теории Шопенгауера интуитивизм есть необходимая оборотная сторона проводимой Шопенгауером критики интеллекта и практической установки познания. Вместе с тем в учении Шопенгауера особенно наглядно обнаруживается глубокая связь, существующая между утверждаемым в нем познавательным значением искусства и алогическим, против интеллекта направленным интуитивизмом. И действительно, в основе всей теории Шопенгауера лежит непримиримый антагонизм понятия и интуиции, познания интеллектуального, направленного на отношения между вещами, и познания эстетического, имеющего предметом идеи. «Понятие, — утверждает Шопенгауер, — сходно с безжизненным футляром, в котором, правда, лежит друг против

_________

¹Op. cit, S. 208.

²Op. cit, S. 231.

³Op. cit., S. 231.

⁴Op. cit., S. 217.

⁵Op. cit., S. 218.

⁶Op. cit., S. 238.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание