Выпуск № 2 (291) | 1963 - страница 62

ным марсельским выговором: «Черт возьми, много перца!»

Бразилия, 1917–1918

...Мое первое знакомство с бразильским фольклором было неожиданным: я прибыл в Рио в разгар карнавала и тотчас всем своим существом ощутил охвативший пород психоз. Карнавал в Рио-де-Жанейро — это настоящее событие, которому предшествует тщательная подготовка. Уже за несколько месяцев газеты сообщают об образовании «карнавальных клубов», фамилии председателей, секретарей и членов этих клубов. Эти небольшие объединения повседневно готовятся к предстоящему празднику, расходуют значительные денежные средства (подчас все свои сбережения) на маскарадные костюмы, украшенные страусовыми перьями. За шесть недель до начала карнавала группы «cordoes» начинают разгуливать по улицам в субботние и воскресные вечера, выбирают какую-нибудь небольшую площадь, и под звуки «violas» (род гитары) и нескольких ударных инструментов типа «choucalha»¹ начинается бал. Одна из любимых забав заключается в импровизации слов на непрерывно исполняемую мелодию. Импровизатор должен все время находить новые слова, и, если у него не хватает воображения, его немедленно заменяют. Монотонность этого непрекращающегося надоедливого припева, его острый, колючий ритм порождают в конце концов своего рода гипнотическое состояние, жертвой которого делаются танцоры. Мне вспоминается один совершенно опьяненный музыкой негр, который в полном одиночестве исступленно отплясывал, ритмично облизывая при этом своим розовым языком большую порцию мороженого, которую он подносил ко рту.

В дансингах собиралась значительно более элегантная публика. Согласно обычаю туалеты танцующих женщин должны быть одного оттенка и должны каждый вечер меняться. Дамы отправляются на бал очень пышно разодетые, под руку с мужьями. Большинство негритянских танцоров — слуги, заимствующие у своих хозяев не только одежду, но порой фамилию и даже звание. Однажды я услышал, как докладывают: «Господин председатель сената!», «Господин английский посланник!», — и увидел входящие с гордым видом, по-праздничному наряженные негритянские пары. Публика самозабвенно танцует и поет в течение шести недель. Среди исполняемых песен всегда выделяется какая-нибудь одна, которую предпочитают остальным, и она становится «Песней карнавала». В 1917 году такой песней стала «Реlo Telefono», звучавшая перед зданиями кинотеатров на Авенида в исполнении небольших оркестров, духовых военных оркестров, муниципальных орфеонов, граммофонов. Ее наигрывали на фортепиано, насвистывали, напевали с грехом пополам вo всех домах, на всех углах, и в течение всей зимы она неотступно преследовала нас.

Ритмы этой народной музыки пробудили мое любопытство и очаровали меня. В синкопе были какое-то неуловимое замедление, какое-то еле заметное дыхание и легчайшая задержка, которые мне было очень трудно поймать на лету. Тогда я приобрел множество мачишей и танго и старался играть их со всеми их синкопами, которые переходят от одной руки к другой. Мои усилия увенчались успехом, и мне удалось, наконец, овладеть этим типично бразильским «пустячком». Один из лучших композиторов подобной музыки, по фамилии Назарет, играл на фортепиано при входе в кинотеатр на авеню Рио Бранно. Его прозрачная, неуловимая и грустная игра также помогла мне ближе узнать душу Бразилия.

Перед отъездом из Парижа я виделся с Андре Мессаже, который возвращался тогда из Бразилии; он посоветовал мне познакомиться с произведением Глауко Веласкеса, что я и сделал. Меня поразило сходство его творчества с музыкой Гийома Лекё как с точки зрения построения, так и лиризма. По воле случая оба композитора умерли в возрасте 26 лет. Молодой пианист Лючиано Галле привел меня как-то в воскресенье к одной пожилой родственнице Веласкеса, проживавшей на прелестном острове Пакета в чудесном старинном, несколько обветшалом доме, окруженном заросшими садами. Мне показали черновик одного законченного трио Веласкеса. Я его переписал, и трио было исполнено после одной из моих публичных лекций во Французском лицее.

Директор консерватории Энрике Освальд часто приглашал меня по воскресеньям к обеду; его жена, живая и остроумная уроженка Флоренции, вместе со своими детьми в течение всего вечера поддерживала веселое настроение. В этом доме я встретился с дирижером симфонических концертов в Рио Франческо Брака, учившимся в свое время в Париже у Массне, а также с молодой, только что поженившейся парой музыкантов Гуерра. Освальд сочинял музыку, отмеченную французским влиянием, а его жена Нининха, тоже способный композитор, была, кроме того, и превосходной пианисткой. Ее отец Леао Веллозо был преподавате

_________

¹ Круглый ящик из меди, заполненный металлическими стружками, закрепленный на стержне. При вращательном движении ящика создается непрерывный ритмический шум. — Прим. автора.

лем фортепиано и научил ее исполнять современную музыку. Он привил вкус к этой музыке своей дочери, своим ученикам, всем окружающим, вплоть до собаки, которая отзывалась на имя «Сати»! С того времени я сблизился с семьей Веллозо и часто с ними встречался. Они открыли мне музыку Сати, которую я в то время знал весьма недостаточно и познакомился с ней ближе с помощью Нияинхи, исключительно хорошо игравшей с листа всю современную музыку...

...Различные театральные труппы сменяли друг друга в Рио в течение зимы. Приезжали Режина Баде и Андре Брюле, в опере пел Карузо. Состоялось также несколько концертов. Выступления Артура Рубинштейна имели триумфальный успех. Однажды во время одного из них какой-то негр энтузиаст, стоя на галерке, обратился к Рубинштейну с длиннейшей речью и затем бросил пианисту огромный букет цветов. Рубинштейн часто приходил в посольство. До чего же занимательны были эти посещения. Не успевал он закончить рассказ о чем-нибудь, вернее, изобразить жестами какой-ннибудь анекдот, как начинал играть нам весь свой репертуар, а также фортепианные переложения оркестровых произведений. Он мастерски играл самые изощренные сочинения, такие, как «Послеполуденный отдых фавна» или «Весна священная», и ему удавалось передать все наиболее существенное. Рубинштейн один из первых познакомил Европу и Соединенные Штаты с музыкой Вилла-Лобоса, этого ныне столь знаменитого композитора, который в то время, чтобы заработать себе на жизнь, был вынужден выступать в качестве виолончелиста в кинематографе...

Париж

...Вновь я встретился с Сати у графа де Бомона, на приеме в честь румынской королевы, во время которого он выступал в качестве аккомпаниатора. Сати тотчас мне сказал, что летом 1916 года много раз слышал, как я занимался. Посещая друзей, живших в доме напротив меня, он слышал, как кто-то при открытых окнах неустанно повторяет на фортепиано одни и те же мелодии. Это возбудило его любопытство.

Зимой 1918 года вышла в свет вызвавшая много шуму книга Кокто «Петух и Арлекин». В этом небольшом сочинении, посвященном вопросам эстетики, Кокто нападал на так называемую серьезную музыку, которую слушают, поддерживая голову руками, на русскую педаль, иными словами, на влияние Мусоргского и Римского-Корсакова, на импрессионизм Дебюсси. Он превозносил варваризм «Весны священной» Стравинского, чистоту «Сократа» Сати, хлесткое искусство Орика и требовал созданья ясной, земной французской музыки. Критика, обычно склонная к обобщениям, поспешила объявить Кокто теоретиком, пророком и вдохновителем музыки послевоенного периода.

После концерта, состоявшегося в начале 1920 года в зале Хюйгенс, в котором Бертен исполнил «Images à Crusoё» Луи Дюрея на слова С. Леже, а квартет Капеллы — мой Четвертый квартет, в газете «Comoedia» появилась статья критика Анри Колле, озаглавленная «Пять русских и шесть французов». Колле абсолютно произвольно избрал шесть имен: Орика, Дюрея, Онеггера, Пуленка, Тайефер и меня — просто потому, что мы знали друг друга, были хорошими товарищами и наши фамилии фигурировали в одних и тех же программах. Он не принял во внимание ни различие наших темпераментов, ни несходство наших взглядов! Орик и Пуленк были увлечены идеями Кокто, Онеггер — немецким романтизмом, я — средиземноморским лиризмом.

Я глубоко осуждал большинство эстетических теорий, считая, что они лишь ограничивают и безрассудно тормозят полет фантазии художника, который должен для каждого нового произведения находить различные и часто противоположные выразительные средства. Но сопротивление было бесполезно! Статья Колле имела такой широкий резонанс во всем мире, что «Группа шести» была оформлена и я оказался ее участником независимо от того, положительно или отрицательно относился к этому.

Коль скоро обстоятельства так сложились, мы решили давать «Концерты шестерки». Первый был посвящен нашим сочинениям, второй — иностранной музыке. Вторая программа была составлена из произведений лорда Бернерса, Казеллы, Лурье... а также Шёнберга и Бартока, с последними сочинениями которых мы не могли познакомиться из-за войны. Сати был нашим идеалом и пользовался среди нас очень большой популярностью. Он настолько любил молодежь, что однажды мне сказал: «Мне так хотелось бы узнать, какого рода музыку будут сочинять дети, которым сейчас четыре года». Чистота его искусства, отвращение к компромиссам, пренебрежение к деньгам и прямолинейность в отношении критики — все это было замечательным примером для нас.

Создание «Группы шести» укрепляло наши дружеские связи. В течение двух лет мы регулярно собирались у меня в субботние вечера. Поль Моран приготовлял коктейли, затем мы отправлялись в небольшой ресторан в верхней части улицы Бланш, занимали весь его неболь-

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание