Выпуск № 6 (283) | 1962 - страница 70

памяти. Если бы она была у меня лучше, я несомненно находил бы в этом больше интереса и даже удовольствия. Я настаиваю на слове «удовольствие», хотя некоторые могут найти его слишком легковесным для полноты и значительности чувства, о котором я говорю.

Я испытывал именно это чувство в самом процессе работы и в предвидении тех радостей, которые мне дает всякая находка или открытие. И признаюсь, у меня нет никакого сожаления, что это именно так, потому что легкость достижения неминуемо уменьшила бы во мне стремление к усилию и удовлетворение от «находки» было бы неполным.

Зато меня гораздо более привлекал другой предмет, почитаемый сухим, и изучение которого считается полезным лишь в педагогических целях, а именно — контрапункт. Приблизительно с 18 лет я стал его изучать совершенно самостоятельно, лишь с помощью обычного учебника. Эта работа развлекала и даже увлекала меня, никогда не утомляя. Этот первичный контакт с наукой контрапункта сразу открыл мне гораздо более широкое и плодотворное поле в области музыкального творчества по сравнению с тем, что давало изучение гармонии. С рвением принялся я разрешать многочисленные проблемы, из которых состоит эта наука. Это меня страшно занимало, но лишь много позже я понял, до какой степени эти упражнения в то же время развивали мое понимание и мои музыкальные вкусы. Эти занятия возбуждали мое воображение и мое желание сочинять, заложили фундамент всей моей будущей техники и основательно подготавливали меня к изучению формы, оркестровки и инструментовки, которое я начал позже с Римским-Корсаковым.

Я подхожу сейчас к тому времени, когда познакомился с знаменитым композитором. Поступив в университет, я встретился там с младшим из его сыновей, с которым у меня быстро завязались хорошие товарищеские отношения. Его отец в ту пору едва ли знал о моем существовании.

Летом 1902 года он поехал с семьей на летние каникулы в Гейдельберг, где жил один из его сыновей, студент этого университета. В то же время мы с матерью сопровождали в Бад-Вильдунген моего отца, который был серьезно болен. Оттуда я съездил в Гейдельберг, чтобы повидать своего товарища, а также с намерением посоветоваться с его отцом относительно моего будущего призвания. Я рассказал ему о своем желании стать композитором и просил его совета.

Он заставил меня сыграть мои первые опыты. Увы! Прием, который он им оказал, не соответствовал моим надеждам. Видя мое огорчение и не желая, вероятно, меня разочаровывать, он спросил, не могу ли я сыграть ему еще что-нибудь. Я, конечно, исполнил его просьбу, после чего он уже высказался.

Он мне сказал, что прежде всего я должен продолжать свои занятия по гармонии и контрапункту с любым из его учеников, чтобы сперва основательно овладеть школьным ремеслом. Но он определенно не советовал мне поступать в консерваторию. Он находил, что атмосфера этого учреждения (в котором сам был профессором) мало для меня подходила и я был бы перегружен работой параллельно с университетскими занятиями. С другой стороны, он боялся, что в мои двадцать лет я не оказался бы отсталым среди товарищей и это могло бы вызвать во мне упадок духа. К тому же он считал, что моя работа должна протекать под постоянным наблюдением, чего можно достигнуть лишь при частных уроках. И, наконец, ласково добавил, что я всегда могу обращаться к нему за советом и что он готов заниматься со мной, как только я приобрету необходимые знания.

Хотя при моей наивности я был несколько разочарован малым восторгом, проявленным Римским-Корсаковым к моим первым опытам по композиции, мне все же оставалось то утешение, что он посоветовал мне продолжать занятия и, следовательно, находил у меня достаточно способностей, чтобы посвятить себя этой профессии. Это меня тем более успокоило, что всему свету были известны строгость и откровенность его высказываний о музыкальном призвании начинающего: он понимал ту ответственность, которую на него возлагал его огромный авторитет. Рассказывали, что однажды, когда к нему пришел молодой человек, чтобы показать свои сочинения и попросить совета, добавив, что он врач, Римский-Корсаков ответил: «Вот и прекрасно. Продолжайте заниматься медициной».

После моего свидания с учителем я твердо решил серьезно посвятить себя занятиям с преподавателем гармонии. Но и на этот раз убедился, что эти занятия навевают на меня только скуку и я не двигаюсь вперед.

Очень много обстоятельств отвлекало меня в то время от регулярной работы. Прежде всего — смерть моего отца в ноябре 1902 года. Затем потребность независимой жизни среди товарищей, круг которых значительно расширился главным образом благодаря моим отношениям с семьей Римских-Корсаковых, где я старался бывать возможно чаще. В этой культурной семье у меня завязалось много новых знакомств среди посещавших

ее молодых людей с самыми разнообразными интеллектуальными интересами. Там бывали художники, молодые ученые, просвещенные любители с передовыми взглядами (мне хочется назвать моего друга Степана Митусова, с которым я впоследствии написал либретто оперы «Соловей»). Мы тогда страстно интересовались всем, что происходило в умственной и художественной жизни столицы. Дягилев начинал издавать свой журнал «Мир искусства» и устраивал выставки картин. В то же время мои друзья Покровский, Нувель и Нурок основали интересное музыкальное общество, названное «Вечерами современной музыки». Нечего и говорить, какое значение имели эти два общества для моего интеллектуального и артистического роста и какую поддержку нашло в них развитие моих творческих сил.

Здесь я должен прервать нить моего рассказа, чтобы познакомить читателя с тем антагонизмом, который неминуемо должен был возникнуть между нашими академическими течениями и новыми художественными тенденциями, представленными этими двумя обществами. <...> Я коснусь только музыкантов и их отношения ко всему этому новому движению. Большинство педагогов консерватории, конечно, противодействовало ему и, разумеется, обвиняло его в развращении вкуса молодежи. Надо отдать справедливость Римскому-Корсакову, а также и Лядову, что, невзирая на свое неодобрительное отношение, они имели достаточно мужества и тонкости, чтобы не осуждать огульно все то ценное и серьезное, что несло в себе современное искусство. Вот образчик настроения старого маэстро по отношению к Дебюсси. На концерте, где исполнялось одно из произведений последнего, я спросил Римского-Корсакова о его мнении. Он мне ответил дословно следующее: «Лучше его не слушать, того и гляди, что к нему привыкнешь и кончится тем, что полюбишь».

Не таково было отношение его последователей, они были большими роялистами, чем сам король. Редкие исключения, которые встречались среди них, лишь подтверждали общее правило. Что касается Лядова, я сохраняю о нем очень симпатичное воспоминание. Похожий лицом на калмычку, по природе он был мягким, приятным и доброжелательным человеком. Приверженец четкого и кропотливого письма, он был очень строг к своим ученикам и к самому себе. Он сочинял мало, работал медленно, как бы с лупой в руках, много читал и для консерваторской среды, где состоял профессором, выказывал достаточную широту взглядов.

В этот период я познакомился с произведениями Цезаря Франка, Венсана Д’Энди, Шабрие, Форе, Поля Дюка и Дебюсси, имена которых мне были еще почти незнакомы. Наша «академия» нарочито игнорировала этих всем известных французских композиторов и никогда не помещала их имена в программы своих больших симфонических концертов. Так как «Вечера современной музыки» не обладали необходимыми средствами для оркестровых исполнений, приходилось ограничиваться знакомством только с камерными произведениями этих композиторов. И уже лишь позже — на концертах Зилоти и Кусевицкого — наша публика получила возможность познакомиться с их симфоническим творчеством.

Мои впечатления от произведений этих авторов, столь непохожих друг на друга, были, разумеется, также очень различны. Уже тогда начало складываться во мне мое чувство по отношению к академическому мышлению Цезаря Франка, к схоластическому и в тоже время вагнеровскому складу ума Венсана Д’Энди и, с другой стороны, к исключительной свободе и свежести мастерства у Дебюсси, по-настоящему нового для своей эпохи. Рядом с Дебюсси самым симпатичным мне был Шабрие, несмотря на его всем известный вагнеризм (на мой взгляд, чисто поверхностный и внешний). Мой интерес к нему только возрос с годами.

Не следует думать, что симпатии к новым тенденциям, о которых я только что говорил, настолько завладели мной, что смогли умалить в моих глазах обаяние моих старых учителей. Все те суждения, о которых читали выше, в то время лишь подсознательно зарождались во мне, тогда как сознательно я чувствовал непреодолимую потребность встать на ноги в моем ремесле; добиться же этого я мог, лишь подчиняясь дисциплине моих учителей и безотчетно — их эстетике. А дисциплина эта была очень сурова и вместе с тем исключительно плодотворна. И не на самой школе лежит вина в том, что ежегодно консерватория выпускала ряд посредственностей. Но, как я уже сказал, подчиняясь их дисциплине, я сталкивался лицом к лицу с их эстетикой, от дисциплины неотделимой. В самом деле, ведь всякая эстетическая доктрина для своего воплощения требует своего особого способа выражения и, следовательно, своей особой техники. Нельзя представить себе в искусстве технику, которая не вытекала бы из определенного эстетического источника, иначе говоря, технику «с потолка». В особенности когда дело касается целой группы, целой школы. Поэтому я не пеняю на своих учителей за их приверженность к своей эстетике, они не могли действовать иначе. К тому же она меня нисколько не стесняла. Но зато технические зна-

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание