рить уже не столько о незаурядном композиторском мастерстве, сколько о духе истинной гражданственности, характерной для нашего искусства вообще.

Только так, в синтезе традиционного и новаторского, в страстной любви, беспредельной человеческой преданности художника всему «всегдашне»-русскому и всему «сегодняшне»-советскому можно и должно воспринимать творчество Шебалина — творчество глубокое по мысли, разнообразное по жанрам, высокое по мастерству, ценное для нас и как продолжение вечно живых национальных традиций, и как часть всей нашей советской музыкальной культуры. Я убежден, что проницательный эстетический анализ этого творчества — одна из важных задач нашей критики: ведь популярность его давно перешагнула рубежи Советского Союза.

Но не только музыкой умеет отстаивать Виссарион Яковлевич дорогие для него идеи. Помню, впервые я увидел его в самом начале 30-х годов на одной из жарких дискуссий в Доме Герцена, где Шебалин выступал с подлинным публицистическим темпераментом. Потом я убедился, что темперамент этот никогда не погасал в таком внешне сдержанном, отменно вежливом, порою обманчиво «тихом» человеке. И потому интенсивную творческую работу он всегда, пока позволяло здоровье, совмещал с энергичной музыкально-общественной деятельностью — великолепный пример для иных наших молодых (да и не только) художников, почитающих себя исключительно «творцами» и никем больше.

И, наконец, Шебалин-педагог.

...Годы «расступаются», и я снова вижу себя девятнадцатилетним юношей, растерянным и расстроенным своей первой, неудачной попыткой написать фортепьянный концерт (вскоре уничтоженный). Работа не клеится. Товарищи рекомендуют мне пойти к Шебалину, показать ему музыку, посоветоваться (тогда, в 1932 году, я занимался у другого преподавателя). Виссариону Яковлевичу всего 30 лет, но его педагогический авторитет уже непререкаем в консерватории...

Подробный рассказ об этом первом, неофициальном еще визите к Шебалину занял бы слишком много места. Скажу только, что вскоре я перешел к нему в класс, и с тех пор общение с этим выдающимся музыкантом неотделимо от моей творческой судьбы.

Трудно сказать, что больше поражает и привлекает в педагогическом методе Виссариона Яковлевича: воля или терпимость, уважение к незрелой еще композиторской личности или остроумное разоблачение всех ее недостатков, особый подход к каждому, уменье разглядеть и вырастить индивидуальность или одинаково настойчивое стремление передать всем питомцам свои знания и плодотворный художественный опыт. Как всякая большая человеческая любовь, любовь Шебалина к своим ученикам неизменно требовательна: она не прощает ни малейших уступок дурному вкусу, сентиментальщине, формальному трюкачеству.

Конечно, замечателен синтез всех этих черт. И, конечно же, он оказался возможным потому, что, пожалуй, самое главное в творческой натуре Виссариона Яковлевича — это глубокая, неистребимая вера в идеалы Искусства с большой буквы, несущего людям правду и тепло. «Скромным рыцарем музыки» назвал его Асафьев, и назвал очень точно. Именно музыка, хорошая, настоящая музыка, где бы ни была она скрыта — в партитурах обширнейшей личной библиотеки, или на постоянно звучавших в классе пластинках, или в рукописи начинающего композитора, — олицетворяет для Шебалина тот смысл существования, ради которого он живет и работает. И, право, как не позавидовать этой одержимости художника и гражданина, благодаря которой он и ныне, шестидесятилетний, пораженный тяжелой болезнью, предстает перед нами душевно молодым, полным творческих сил!

Вот такой творческой одержимости мне хотелось бы пожелать и всем другим советским музыкантам, чьи мысли устремлены сегодня к юбиляру: ведь даже многие из тех, кто уже достиг зрелости, могут поучиться у Виссариона Яковлевича Шебалина высокоэтичному отношению к искусству и большому человеческому мужеству.

Б. АСАФЬЕВ

В. Я. Шебалин

Очерк этот едва ли не лирическая поэма, и к тому есть мотивы. Труднее всего вызвать «портретное» ощущение музыки Шебалина, музыки, как говорится, «себе на уме». Я не иронизирую. Какие же могут быть сомнения, что в лице его советская симфоническая музыкальная культура получила крупную силу. Это талант серьезный, веский, довлеющий, который с пути так просто не сворачивает и никогда не поступается правами музыки как самостоятельной (в смысле присущих только ей художественных качеств и форм) области человеческого творчества. В данном смысле Шебалин — безусловный симфонист с солидной техникой и строгим отношением к профессиональной стороне и этике композиторства. Он напоминает этими свойствами художника В. А. Серова, а по «принципиальности и углубленности» музыкального интеллектуализма — С. И. Танеева.

Шебалин рожден быть судьей и авторитетом в области своего искусства, которому он пламенно-убежденно предан. Мастерство ему как-то само собой далось — таково впечатление, а на самом деле он вдумчивый, упорный работник и, рискну сказать, тяжелодум: его музыка словно взвешивает каждый свой шаг. Только когда Шебалин отпускает мысль свою на волю прихотливой иронии и музыка заостряется капризными контурами, настороженность и взвешивание каждого мига исчезает в искристом беге неровных ломких интонаций.

Серьезность и «коренастость» веских страниц музыки Шебалина как будто бы говорят о наличии в музыке потенций к монументальности, а на деле в его симфониях монументальность не возникает: музыка втягивает слушателя в деталь за деталью, а фресково-обобщенные контуры расплываются. Впечатление, то ли что почва теряется, то ли мысль композитора своенравничает. Наоборот, страницы нервно подвижные говорят одновременно и о стремлении вырваться из плена рассудочности, и о колючей иронии ума над «жизни мышиной беготней».

Больше всего я люблю, когда в музыке Шебалина, превозмогая все, начинает петь о себе сильное и сдержанное чувство, разрастаясь шире и шире в величавый «пафос стона». В такие моменты искусство Шебалина, не боясь стать искусством сердца, вызывает глубокое сочувствие и ощущение творческой пламенности и жертвенности. Такое ощущение с несомненностью говорит о внутреннем артистизме — поглощении личного искусства большого художника, художника по природе, красивого в своей принципиальности, человека «своего рода», то есть особного. И вновь и вновь вспоминается В. А. Серов, так же внутренне пламенный, внешне закованный, всегда с тихой думой — «себе на уме», всегда принципиальный, — художник конкретных в своей образности помыслов и высокой этики. Человек крепкий, основательный, он, вглядываясь в людей, по-толстовски умел разглядеть, что «там внутри» — пыль или смысл. Так, затаенность Серова, его «тиходумность» содержали в себе глубину и остроту проницательности. Когда Шебалин в иронически ломких линиях музыкального рисунка и в беготне скерцозных ритмов и всей поступи музыки словно надевает личину и играет в прятки с собственным сердцем, становится холодно и «колюче на душе», так же как это ощущение в соответственных моментах у Прокофьева (к примеру, его известный «марш на колючках» из серии ранних фортепьянных пиес) и Шостаковича.

Шебалин — большой, коренной, кряжистый, прирожденный талант. Не цветок

_________

Из книги «Портреты советских композиторов». Данный очерк публикуется впервые.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Б. АСАФЬЕВ

В. Я. Шебалин

Содержание