Выпуск № 7–8 (25) | 1935

Ужасы войны прервали наше мирное и спокойное существование. Незадолго до этого ты со славой вернулся из путешествия и собирался ехать дальше, в то время как я сидел дома, прикованный любовью отца, который не мог вынести даже мысли о том, что расстанется со мной.

Разбойничьи полчища напали на городок. Все мое имущество погибло в огне. Я опоздал, чтобы спасти моих любимцев, — мои книги; я забыл все, забыл самого себя. Меня считали уже погибшим, в то время как мне удалось выбраться с другой стороны дома.

Но едва я очутился в безопасности на улице, как я услышал, что ты, рискуя погибнуть, бросился в пламя, чтобы спасти меня. В моей душе что-то перевернулось: как будто открылись ворота в мир любви. Несмотря на мольбы отца, настояния толпы, очевидную смерть — я стремился сделать для тебя то, что ты сделал для меня.

Сквозь огненные волны, рушащиеся балки, удушливый дым, я пробился к тебе; ты искал меня; охваченные чувством взаимной любви, мы бросились друг к другу в объятия, и среди бушевавшей стихии, ежеминутно грозившей нас поглотить, мы заключили союз, который никогда не будет расторгнут.

1820

С тех пор ты так заботился обо мне, стольким жертвовал для меня, открывая передо мной новые перспективы, прокладывая пути, не задумываясь — развертывал передо мной все твои знания, весь твой опыт, все тайны искусства, дорого доставшиеся тебе самому.

Ты показал мне действительный мир, отличный от мира, созданного в моих мечтах. Ты доказал мне, что человек важнее артиста, ты научил меня уважать жизнь.

Разве я могу повторить и рассказать все, что ты сделал для меня?! О, если б мне было суждено добиться высокого положения, чтобы я мог восславить тебя и доставить тебе радость от сознания, что твоя чистота и искренность дали миру благодарного художника. Слезы навертываются на глаза, и сердце мое болит при мысли, что именно твое стремление помочь мне стало причиной нашей разлуки. Я был беден и беспомощен, ты предоставил мне собрать урожай с твоих полей.

Ты послал меня вместо себя в ту часть Германии, где ты должен был давать концерты. Тебя уже ожидали повсюду. Ты снабдил меня наилучшими рекомендациями и просьбами оказать мне благосклонный прием, предназначенный для тебя. И если необычность моего положения (как твоего заместителя) возбудила любопытство и вдохновила меня сделать честь твоему имени, то скажи, кому, как не тебе, обязан я всем этим?! Тебе, которого я не узнал сначала, тебе, который заботился обо мне с великодушием истинного художника, ибо ты думал, что нашел во мне подлинное призвание...

Правду говоря, я тоже был бы способен на такой поступок. И если я говорю это с радостной дерзостью и гордостью, то я знаю, что именно поэтому, быть может, я могу оценить твое великодушие.

Милый брат! Посмотри, я снова поймал себя на том, что я испытываю редкое, странное чувство смиренной гордости и гордого смирения; чувство, которое столь часто чудесно возносит и ранит меня. Свойственно ли это одному? Или же это присуще природе худож-

ника вообще? Я бы хотел, чтобы последнее было правильно, ибо мне это неясно и я склонен приписать то, что мне кажется странным во мне, темной силе, владеющей мной.

Ты засмеешься и скажешь, что чрезвычайно удобно всегда думать, что ты тут не при чем. Или, может быть, ты скажешь, это свойство у меня — общее с женщинами? Ну да, разве они не прирожденные художественные натуры в собственном смысле этого слова?

Но о чем же я говорю? Конечно, уж не о том, о чем я хотел сообщить тебе в этом письме. Итак, к делу! Если я раньше много работал практически, много занимался теорией, продумал некоторые замечания и (я разумею наш письменный обмен мнений) обсуждал тот или другой вопрос, и ты помогал мне установить правильный взгляд на него, то все же иногда мне приходит в голову, что все мои знания — случайны и что мое образование было совершенно лишено какого-либо плана и последовательности.

Недавно один чертовски умный doctor medicinae¹, которого я обучаю генерал-басу, — он хочет научиться сочинять и гармонизовать мелодии для своей лютни, — привел меня в замешательство. У этого доктора всегда столько всяких «почему» и так мало уважения к авторитетам (он всегда хочет, чтобы мысли и действия были бы обоснованы сами по себе), что я, со всей моей многоученостью, зачастую оказываюсь в тупике.

С каждым днем я чувствую все острее, что мы только запрещаем и приказываем, не объясняя «почему?» и не указывая «как?».

Мы говорим: Бах делал так! Гендель не писал этого! Моцарт позволял себе то-то и то-то!

Если тебе, по счастью, придет в голову что-нибудь, чего они еще не написали, то это немедленно вычеркивается, ибо ничем нельзя доказать, что это новое смеет быть таковым.

И как недостает музыке с самого начала твердой опоры и обоснования. Чувство и еще раз чувство! — кто может, однако, сказать — «у меня настоящее»?

Я твердо решил преподавать музыку согласно определенным школьным правилам, как и всякую другую науку, ибо каждому ученику можно говорить разное: — Сперва выучи то, затем это, из этого следует то-то, и так далее до тех пор, пока ты не закончишь своего образования... Закончил?

Да, конечно, только до известной степени...

ЧЕТВЕРТАЯ ГЛАВА

Отрывок из музыкального путешествия, которое, быть может, состоится

1809

Довольный счастливо оконченной поутру симфонией и прекрасным обедом, я задремал. Во сне я неожиданно увидел себя перенесенным в концертный зал, где происходило собрание оживших инструментов под председательством чувствительного и преисполненного наивно-дерзким самодовольством гобоя. Направо образовалось общество из

__________

¹Д-р Иосиф Мундинг в Аугсбурге был связан с Вебером длительной дружбой.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание