Выпуск № 7–8 (25) | 1935

Совсем иначе творит тот, чей внутренний слух является судьей и ценителем созданных им произведений. Этот внутренний слух обладает удивительной способностью схватывать и охватывать целые музыкальные построения. Он является божественной тайной, в таком виде она присуща только музыке и остается непонятной для профана. Ибо этот слух позволяет одновременно слышать целые периоды, даже целые пьесы, он не задерживается на незначительных пробелах и неровностях, он оставляет их до того времени, когда начнет действовать рассудок. Тогда художник рассмотрит целое по частям, обдумает, подравняет и отделает его.

Внутренний слух стремится увидеть нечто цельное, законченное, музыкальное создание с определенным обликом, чтобы даже чужой, однажды увидевший его, мог бы снова узнать это создание среди других.

Вот то, к чему стремится он, ему не нужен склеенный из кусочков тряпичный король (zusammen geflickter Lumpenkonig)! Но вот воображение создало такой образ, теперь оно хочет окончательно сформировать и выносить горячо любимое духовное детище — ибо хорошее произведение должно вылежаться и созреть. Воображение хочет защитить себя от вредной пищи и других вещей, опасных для жизни дорогого питомца.

Тогда весь свинец и все золото повседневной жизни, все то, чем живут лакеи и министры, бесцеремонно вторгаются и рвут на части уже начавшее развиваться создание, — оно оказывается без глаз, с оторванной ногой и т. п., художник, ослепленный любовью и нетерпением, впадает в безумие, и все, перекрещиваясь, смешивается в хаотическом беспорядке.

И тогда, наконец, в сердце художника, как это и случилось теперь со мной, раздается вопль: — Прочь! Прочь отсюда, прочь на простор! Поле деятельности художника — весь мир!

В этой душной и тесной среде что значит для тебя милостивое одобрение какого-нибудь высокорожденного меценатствующего рифмоплета за выжатую из тебя мелодию к пошлым и бездушно-трескучим стихам...

Что значит дружеское пожатие руки миловидной соседки в благодарность за пару волнующих вальсов, или же приветственные крики толпы за удачный марш на параде!..

Прочь!.. Твой дух познает себя в ином; и когда твой гений принесет радость людям, наделенным чувством, когда ты усвоишь их знание, — тогда вернись на любезную родину и живи тем, что ты взял от них!..

Быстро собрал я свои многочисленные музыкальные детища и немногочисленные пожитки, обнял некоторых знакомых, что называли меня другом, и отправился в соседний городишко в скромной почтовой карете, выбрать которую мне настойчиво рекомендовал мой кошелек.

Был поздний вечер, вокруг меня, как немые тени, сидели мои спутники. Молодость и хорошее настроение духа быстро помогли мне спокойно и крепко уснуть. Плотное покрывало моего сна не смог бы приподнять даже сам бог сновидений. На рассвете это с большим успехом удалось руке ненасытного почтальона! Он, как живой, звенящий кошелек, переходил от одного пассажира к другому, собирая деньги...

Природа всегда удивительно на меня действует, и уж, конечно, иначе, чем на других людей...

Для меня созерцание местности подобно исполнению музыкального произведения. Я воспринимаю целое, не останавливаясь на создавших его деталях. Одним словом, как это ни странно, для меня местность, пейзаж — движется во времени.

Она для меня — последовательное наслаждение. Это доставляет мне много радости, но также и не мало неприятностей.

Радости — потому что я никогда не могу с уверенностью сказать, где находится гора, дерево или дом и даже как называется какая-либо вещь, а поэтому, когда я смотрю на местность, я каждый раз как бы переживаю ее новое исполнение.

Однако, когда я путешествую, это свойство доставляет мне массу неприятностей. Тогда в душе у меня начинается изрядная путаница.

Все предметы вертятся и мелькают. Все понятия и представления несутся, переплетаются, кружатся и обгоняют друг друга.

Когда я, спокойно стоя на одном месте, твердым взглядом смотрю вдаль, то почти всегда то, что я вижу, вызывает из родственного духовного мира фантазии соответствующий музыкальный образ. Но праведное небо!.. С какой быстротой летят кувырком, перелетая друг через друга траурные марши, рондо, фуриозо и пасторали, когда природа движется перед моими глазами...

В такие минуты я становлюсь все тише и тише; я стараюсь противостоять этому чересчур яростному напору. Даже если я не могу отвести взора от великолепного зрелища природы, то все же вскоре я смотрю уже на это, как на простую игру пестрых красок, и мои мысли удаляются от всего, имеющего какое-либо отношение к музыке. Жизнь с ее отношениями вступает в свои права. Я вспоминаю о прошлом, мечтаю о будущем. И — горе тому, кто надеется, особенно в начале путешествия, найти во мне общительного попутчика. Он горько разочаруется. Впрочем — это случится в конце концов и со мной, ибо мой дух рождает быстро лопающиеся мыльные пузыри, недостойные даже воспоминания.

ВТОРАЯ ГЛАВА

После того, как я пропел ногами Scala descendendo¹, — я встретил на улице группу учеников — хористов, намеревавшихся исполнить какую-то песню.

О ты, первый, творцом нам дарованный инструмент, божественное горло, ты, по образу которого построены все другие инструменты! Ты, что одно лишь способно истинно потрясти душу! Как достойно уважения ты в хоре, где, даже умеренно использованное, ты захватываешь и зажигаешь мой дух! Я приказал своим ногам остановиться и приготовился услышать возвышенный хорал, столь созвучный духу народа. Но проклятье! вынести сегодня такую пытку! Эти господа затянули, к моему величайшему удивлению, одну из новых превосходных арий из «Фаншона».² Они визжали и пищали так фальшиво и неясно, что я безо всяких угрызений совести обратился к стоявшему возле меня долговязому басу, — который превосходно использовал все паузы, уплетая румяную булку, и поэтому мне показалось, что его можно отвлечь, — с просьбой указать мне квартиру господина Штадтмузикуса.

— Господин принципал живет вот здесь, направо. Вы его сразу найдете; услышите там музыку. Как раз сейчас у него идет репетиция русской роговой музыки, но только сейчас нет свободных вакансий...

Я поспешил уверить его, что у меня уже есть хорошее место, и направился к указанному дому.

Адский шум оглушил меня уже нa лестнице. Опасения за целость моей барабанной перепонки еще более усилились, когда я вошел в комнату.

Человек 8–10 молодцов дули в рога, или же во всяком случае держали их так, как будто они в них дуют. Среди этой компании находился герр Штадтмузикус. В каждой руке он держал по здоровенной палке, топотал ногами и обеими руками отбивал такт по стоящему перед ним клавесину, а также по головам своих учеников, которые во что бы то ни стало должны были исполнить сочиненную им увертюру. Увертюра была написана наподобие русской роговой музыки, в которой каждому рогу всегда поручается лишь один и тот же звук.

Направо и налево другие играли на скрипке, кларнете, фаготе и пр. — все вперемежку, каждый свой отрывок и все — фортиссимо.

Все это смешивалось с возгласами директора, как например: «фаль-

_________

¹Нисходящую гамму, т. е. спустился по лестнице (scala — гамма, лестница).

²«Fanchon» — зингшпиль Фр. Гиммеля (1765–1814), придворного берлинского капельмейстера, писавшего оперы, зингшпили, песни.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание